Дело привидений 'Титаника' - Сергей Анатольевич Смирнов

на меня. Она посмотрела мне прямо в глаза, решительно. Хотя заметно побледнела.

— Что вы хотите сказать своим вопросом? — холодно выговорила она, едва шевеля бледными губами. — Если он совершил какой-нибудь предосудительный поступок, то все давно погребено там, в океане...

Я улыбнулся, тоже глядя ей прямо в глаза, и, признаюсь, улыбнулся без всякого наигрыша.

— Умоляю вас, не отпирайтесь, Анна Всеволодовна, — даже более учтиво, чем рассчитывал, сказал я ей. — Ваш управляющий Тютинок во всем сознался. Мы проверили все отпечатки пальцев. Павел Румянцев, он же Станислав Гурский, однажды спасся...

Про себя я даже успел подумать: «Кому быть застреленным — не утонет...»

— Вы покрывали... его жизнь все эти годы, — добавил я. — Этому должно быть какое-то разумное объяснение.

С минуту Анна Всеволодовна Белостаева сидела в молчании, словно окаменев.

— Он вами арестован? — так тихо спросила она, что я едва не переспросил ее, но успел догадаться, что она сказала.

— В некотором смысле... — чуть не сплоховал я и поспешил добавить: — Видите ли, сударыня, он подозревается в совершении по меньшей мере одного крупного мошенничества, и ему может грозить весьма длительный срок заключения и поражение во многих правах.

Одно крупное мошенничество было тут налицо, без всякого подозрения: полученная страховка. Так что лжи я почти не прибавил.

Я приглядывался к Анне Всеволодовне, и с каждой секундой меня начинало охватывать все большее изумление. Она опустила глаза, и в то время, как брови ее страдальчески сдвинулись к переносице, а на лбу напряженно собрались тяжкие, совсем не девические морщины, на ее бескровных губах появилась спокойная и какая-то отрешенная улыбка.

Я молчал.

Наконец она подняла голову, очень глубоко, но, я бы сказал, не тяжело вздохнула и... с этим вздохом взгляд ее прояснился.

— Чему быть, того не миновать, — как-то очень легко произнесла она. — Спрашивайте меня, о чем вам будет угодно.

— Да мне, собственно, и спрашивать уже не о чем, — теперь уж и вправду наигранно усмехнулся я. — Все вопросы, какие мог, я вам задал...

— Да, мы все покрывали папиного секретаря, — сказала Анна Всеволодовна. — Он чудом остался в живых... Оказался в Америке... Потом с большими трудностями возвращался... Я слишком многим ему обязана.

— Чем, нельзя ли узнать? — спросил я, вложив в вопрос всю деликатность, на какую был способен.

— Жизнью, — просто ответила Анна Всеволодовна. — Он спас меня во время кораблекрушения. Если вы располагаете временем, я могу рассказать подробности...

Я понял, что временем располагать теперь обязан, и — кивнул:

— Сделайте любезность, сударыня, расскажите. Это очень важно. Заодно — и о том, как случилась эта ваша роковая поездка.

IV

Анна Всеволодовна Белостаева сначала поежилась, закуталась плотнее в шаль, потом замерла на несколько мгновений, уйдя в себя.

— Папа был большой выдумщик... — едва слышно проговорила она и снова как бы канула всей душою в воспоминания.

Я набрался терпения.

— Просто я хочу сказать, — вздохнув, произнесла она уже громче и яснее, — что папа очень любил все большое и новое... Это может показаться нелепым, смешным... Но так и есть: все большое и новое. Он прямо боготворил все технические новинки. Вид аэропланов, дирижаблей приводил его в нервную дрожь. Он бросал деньги на фантастические проекты. Никто не мог его остановить. Если бы не Поль, папа давно бы разорился. Только Поль умел его уговорить, остудить немного и ненадолго.

— Поль? — единственный раз позволил я себе прервать вопросом ее рассказ.

Анна Всеволодовна едва заметно вздрогнула. — Да... Так мы все звали... господина Румянцева... Когда папа узнал, что скоро выйдет в первое плавание самый большой в мире пароход, вы не можете себе представить, что с ним сделалось. Он целыми днями не мог присесть, был весь красный от возбуждения... Еще зима стояла, и он выходил в одной сорочке в сад и растирал себе грудь снегом. Мама не имела на него никакого влияния. Она уговаривала Поля, чтобы он внушил папе, каким тяжелым для нее и для меня, каким разорительным выйдет это путешествие в Америку. Да и сама Америка представлялась нам не только каким-то очень далеким, почти недоступным материком, но — и местом очень скучным, где нет никаких развлечений, а только ездят взад-вперед автомобили... У нас, кстати, был свой автомобиль. Он весь сверкал и переливался. Папа очень гордился им. Ему очень нравилось, когда мама надевала вуаль и пальто по последней моде, для езды. А нам с мамой очень не нравился этот запах. Вы знаете... Маму даже тошнило иногда. Так вот Поль старался действовать с мамой заодно. Как только он не отговаривал папу, но папа стоял, как незыблемая скала: «Едем в Америку!»

«Ваша Италия никуда не денется! — отмахивался он от всех нас, — Вы сами ахнете и сами скажете мне «спасибо», когда подниметесь на «Титаник». У вас бедное воображение. Это настоящий плавучий город, как у Жюля Верна. Там есть все! Зимние сады, пальмы... настоящие замки. Ну хотя бы представьте себе Венецию, плывущую из Европы через великий океан... Разве не чудо! Такое может случиться только один раз в жизни. Это величайшее достижение техники, человеческого разума и воли. И я хочу испытать его в числе первых. После Колумба это будет второе великое плавание в Новый Свет. Мы едем в Америку!»

Вскоре мама смирилась, а сборы, покупки, пошив нового гардероба, которым предстояло поразить и Европу, и Америку, и всю изысканную публику, собиравшуюся плыть первым классом, — все эти хлопоты так воодушевили маму, что она тоже стала почти сама не своя. Она так воодушевилась, что стала повторять папины слова про чудеса и достижения разума.

Мне теперь кажется, что волновались все, кроме меня одной. Я жила в каком-то полусне. Помню только, что мои домашние учителя стали чаще жаловаться на мою невнимательность. Еще осенью папа стал говорить о том, что меня пора поместить в какой-то, разумеется, самый лучший пансион, чтобы через несколько лет «из Анютки вышла настоящая, пломбированная аристократка». Папа с мамой быстро объединились в этом своем решении, но дело отложили на год. Я больше чувствовала, чем знала. Я почувствовала, как началось неумолимое движение к чему-то неизведанному и очень большому, что я словно бы иду из комнаты в комнату... вернее через комнаты к какой-то очень большой двери, которую увижу внезапно и которая должна медленно открыться передо мной.