Искатели необычайных автографов - В Левшин

Долголетний опыт убеждает Лобачевского в справедливости неэвклидовой геометрии, но доказательство ее непротиворечивости от него ускользает. Оно будет найдено позже, уже после смерти Лобачевского, итальянцем Бельтрами. Потом его блестяще подтвердит немец Давид Гильберт. С тех пор неэвклидова геометрия начнет завоевывать всеобщее признание. Но это уже другая пьеса, повествующая не об одной, а о многих неэвклидовых геометриях, созданных многими учеными, - прежде всего, о геометрии немецкого математика Бернгарда Римана... В общем, совсем, совсем новая пьеса. Так что поговорим о ней как-нибудь в другой раз, а пока вернемся к той, которой не закончили.

В начале сороковых годов девятнадцатого века в руки Гауссу попадает "Геометрическое исследование по теории параллельных линий", написанное Лобачевским по-немецки и напечатанное в Берлине. Примерно в то же время Гаусс знакомится с другой работой Лобачевского, изданной в Казани, и понимает, что перед ним труды зрелого гения.

В письме к одному из учеников Гаусс высоко оценивает изощренное мастерство и оригинальность мышления Лобачевского. Он даже рекомендует русского математика в члены-корреспонденты Геттингенского ученого королевского общества... Но благоразумие превыше всего! О самом крупном научном достижении Лобачевского Гаусс при этом умалчивает, да и сам рекомендуемый не получает от него ни строчки.

Избрание Лобачевского не приносит официального признания его труду. То главное, что он рожден был совершить, - неэвклидова геометрия - по-прежнему осмеивается и оплевывается невежественными писаками или же, в лучшем случае, замалчивается из уважения к другим его заслугам.

Как ни странно, самые искренние, самые прочувствованные слова о геометрии Лобачевского принадлежат Яношу Бояи. Но здесь третье действие кончается и начинается ЭПИЛОГ.

Снова Венгрия. Так случается, что Янош, правда только через несколько лет после Гаусса, узнает о "Геометрических исследованиях" Лобачевского и добывает наконец эту книгу.

Узнав в ней свои собственные мысли, он потрясен. Горячий и неуравновешенный от природы, Янош не сразу разбирается в происшедшем. Он чересчур для этого оглушен. В душе его кипят самые противоречивые чувства. Они требуют выхода, рвутся наружу... И Янош лихорадочно набрасывает свои мысли на обороте подвернувшихся под руку деловых бумаг.

Вначале такое совпадение кажется ему невероятным. У него возникает ужасное подозрение: Лобачевский читал изданную в 1832 году работу Бояи, заимствовал его идею и разработал ее самостоятельно... Но в предисловии к "Геометрическим исследованиям" сказано, что первое сочинение Лобачевского по этому вопросу издано в 1829 году! И в полубольном уже воображении Яноша возникает новая версия: быть может, это Гаусс, раздосадованный тем, что его опередили, издал свой труд под фамилией Лобачевского?

По этим странным, болезненным выдумкам можно судить об ужасном душевном состоянии Бояи. К счастью, острота его переживаний постепенно сглаживается. Сомнения, разочарования, обиды отходят в сторону и уже не мешают ему оценить работу Лобачевского по заслугам. В своих записках Янош просит у него прощения за необоснованное обвинение и желает счастья стране, породившей такой выдающийся талант.

Ни Лобачевский, ни его современники так никогда и не прочтут этих записок: они будут найдены много лет спустя. Но перед самим собой Янош с честью выдерживает посланное ему судьбой испытание. Пережитая им трагедия не заглушила в нем природного благородства, не заставила озлобиться. У него хватило мужества искренне признать подвиг человека, ставшего невольной причиной его страданий.

Мате задернул обеими руками половинки воображаемого занавеса. Все! Пьеса окончена.

Несколько минут путники молчали - им было о чем поразмыслить!

- Твой рассказ и в самом деле сложней предыдущего, - вымолвил наконец незнакомец.

- Отчего же?

- Оттого, что, как ни трудно понять неэвклидову геометрию, постичь поведение Гаусса еще труднее.

- А вы что скажете, Фило?

- По-моему, пьеса оправдывает свое название. Для ее героев проблема пятого постулата и в самом деле стала пробным камнем, на котором проявились не только их математические способности, но и человеческие качества.

- С тобой нельзя не согласиться, - заметил незнакомец, - но, мне кажется, эта пьеса - пробный камень не только для ее героев, но и для зрителей. Познакомившись с ней, каждый глубже заглянет в себя и попробует угадать, как поступит в подобных обстоятельствах он сам: как Гаусс или как Лобачевский и Бояи? А теперь, друзья мои, - внезапно оборвал себя он, благодарю за интересную беседу, ибо мы пришли куда следовало.

В ШАПКЕ-НЕВИДИМКЕ

Здесь только Фило и Мате заметили, что снова очутились в городе, но теперь уже не на базаре, а на людной торговой площади, над которой висит музыкальный звон множества постукивающих о металл молоточков.

- Кажется, мы попали к знаменитым исфаханским чеканщикам, - догадался Фило. - Так и есть! Поглядите, Мате, какие дивные медные кувшины! А этот поднос разве не прелесть? А серебряные подвески... Нет, вы посмотрите только, какая удивительная работа! Неужели вам не хочется купить их?

- Еще бы! - саркастически хмыкнул Мате. - Воображаю, как я буду в них хорош...

- Глупости! - сердито отрезал Фило. - Кто вам сказал, что вы должны непременно носить их? Разве недостаточно созерцать?

Но Мате решительно не желал интересоваться подвесками. Он указал Фило на длинное, изогнутое буквой "П" здание. Уж не здесь ли живут оба Хайяма? Каково же было его разочарование, когда незнакомец объявил, что перед ними дворец султана Махмуда (да укрепит аллах его младенческий разум!) и матери его, правительницы Туркан-хатун (да сохранят небеса ее красоту и да смягчат они ее сердце!).

- А Хайямы? - заволновался Фило. - Как же Хайямы?

Незнакомец взглянул на него строго, даже надменно: все в свой срок. А пока не соблаговолят ли они войти в султанские покои?

Услыхав это предложение, Мате счел необходимым перейти на парадную форму одежды и полез в рюкзак за логарифмической линейкой. Но Фило растерянно уставился на свои голые коленки. Идти во дворец в таком виде? Да еще без пригласительных билетов! А если их заметят и выставят оттуда?

Глаза незнакомца озорно сверкнули, он снова заговорил стихами:

О нет, недальновиден сброд придворный!

Чины, подачки ловит он проворно,

Но где ему потомков разглядеть?

Ведь к новому он слеп и глух упорно.

Входите и не бойтесь, - добавил он, не двигаясь, однако, с места.

- А ты? - удивился Мате. - Разве ты не войдешь с нами?

- Ступайте, - повторил незнакомец. - Я приду позже.

В это время к резным дворцовым воротам, по обе стороны которых застыли свирепые бородатые воины, подошел прихрамывая иссохший, оборванный старик, и тотчас скрестились перед ним копья с фигурными металлическими наконечниками. Старик начал что-то горячо и сбивчиво объяснять, порываясь нырнуть под скрещенные древки. Тогда один из часовых молча сгреб его за ворот и отшвырнул в сторону.

Приятели возмущенно переглянулись. С минуту они стояли в растерянности, не зная, как поступить.

- А, будь что будет! - решил Мате. - Пошли!

Они неуверенно приблизились к воротам, ожидая, что сейчас угрюмые, обвешанные оружием стражи преградят им дорогу. Но странное дело: те даже не взглянули на них.

И вот они во дворце. Журчат окутанные водяной пылью фонтаны. Благоухают невиданные цветы. В больших золотых клетках гортанно кричат сказочной красоты птицы...

Миновав ряд великолепных убранных покоев, Фило и Мате очутились в большом многолюдном зале, сплошь облицованном золотистыми глазированными плитками.

- Ой, - сказал Мате, беспомощно моргая, - у меня так рябит в глазах, что я почти ничего не вижу.

- Это что! Куда удивительнее, что никто здесь не замечает нас. Кажется, для здешней публики мы и впрямь незримы.

- Тем лучше. - Мате достал из кармана противосолнечные очки. - Сейчас надену вот это и займусь наблюдениями... Совсем другое дело! Теперь мне все видно.

- Зато почти ничего не слышно. Здесь все шепчутся, как заговорщики.

- Не беда. Раз мы невидимки, нас с вами никто опасаться не станет!

В ту же минуту рядом послышались приветствия: важный белобородый старик обменивался поклонами с другим, не менее важным, хоть и более молодым.

- Ба, милейший Мустафа! Тебя ли я вижу? Давно же ты не был в Исфахане...

- Дела, досточтимейший Гусейн! Только-только с дороги. Ну, какие новости во дворце?

- Новость у нас всего одна, - сказал первый, сильно понизив голос, везир Тадж аль-Мульк.

-Ну, это новость не новая, - отвечал второй, тоже понизив голос.

-Скажи лучше, новость, которая не успеет состариться, - возразил первый, почти не разжимая губ.

Второй даже шею вытянул от любопытства.

- Как! Ты хочешь сказать, что Тадж успел уже прогневить свою повелительницу? Но чем?