Блаженны кроткие… Священномученик Сергий Лебедев, последний духовник Московского Новодевичьего монастыря. Жизненный путь, проповеди, письма из ссылки - И. Менькова

На допросе, состоявшемся в день ареста, отец Сергий должен был дать следствию ответ о своей церковной ориентации и о том, каким путем его фотография оказалась за границей (уж не шпион ли он?). Его показания были очень кратки: «В каноническом общении состою с митрополитом Сергием и считаю его законным иерархом. Никакой антисоветской агитацией не занимался и собраний нелегальных не устраивал. В 1929 году мой портрет появился с какой-то статьей в иностранной газете. Я совершенно никакого участия в этом не принимал и факта не знал, когда меня засняли»[125].

Великий Устюг

Частный архив

30 апреля 1931 года Особым Совещанием при Коллегии ОГПУ СССР отец Сергий, в составе группы из тридцати девяти человек, был осужден по обвинению в «активной антисоветской деятельности, выражающейся в организации нелегальных “сестричеств” и “братств”, оказании помощи ссыльному духовенству»[126]. По статье 58 пункт 10 УК РСФСР он был приговорен к трем годам ссылки в Северный край.

9 мая 1931 года протоиерей Сергий был отправлен этапом на место ссылки – в город Великий Устюг. Туда же прислали других ссыльных московских иереев, в том числе отца Федора Николаевича Алексинского.

Из-за множества переселенцев свободного жилья в городе почти не было, его приходилось искать с большим трудом. Отец Сергий поселился вместе с молодым священником Алексием Соболевым, в ноябре они жили на Пролетарской улице. Летом в Устюг ненадолго приезжала Екатерина Павловна – повидать брата, узнать, как он устроился: в чужом городе первой тяжелой заботой становилась организация быта, обеспечивавшего хотя бы самые необходимые нужды и самые скромные потребности. Вследствие неполноты сохранившихся писем осталось неизвестным, в какой мере удавалось отцу Сергию на первых порах решать проблемы жизнеустройства, кто принимал в нем участие. Лишь гораздо позже, описывая жизнь в Устюге, он с благодарностью упомянул о помощи «блаженной памяти Поли с мечтательными глазами», стиравшей его белье, и «ее старицы, следившей за каждым дефектом, вроде оторванной пуговицы»[127]. Кто были эти добрые женщины, осталось неизвестным.

На Рождество и новогодние праздники 1932 года к брату вновь приехала Екатерина Павловна. Отец Сергий, оберегая, не посвящал ее в свои трудности, и она нашла, что «Сережа чувствует себя вполне исправно, ни на что не жалуется, настроение у него мирное и хорошее, вид у него такой же, как был в Москве…»[128].

В действительности пребывание в Устюге для ссыльного священника было очень сложным. Он постоянно чувствовал наблюдение за своей жизнью: «Как показывает дело, – писал отец Сергий родным, – самое правильное – воздерживаться от всякого рода визитов и даже неосторожных прогулок, особенно без нужды, по городу. Даже небезопасно лишний раз показываться на рынке… Не очень рекомендуется нашему брату бывать и в церкви по праздничным дням. Придется делать это в будни, а в праздник ограничиваться домашней молитвой, с прочитыванием положенного в церкви. Так или иначе, но приходится применяться и приспосабливаться к обстоятельствам»[129].

Кроме всего этого, отец Сергий не имел даже теплой и подходящей одежды для жизни и зимовки на севере. Понадобилось время, чтобы родные и его духовные дети соорудили необходимые вещи: перешили из старого пальто, подшили чьи-то валенки, нашли в кругу знакомых подходящие брюки и другую необходимую одежду, так что Екатерина Павловна с удовлетворением сообщала: «Он стал такой аккуратный и складный мужчина. Очень хорошо сшила ему шубу, вышло длинное, сукно, как новое, сидит очень складно, нигде не ведет, и воротник очень приличен»[130].

Еще до приезда сестры у отца Сергия и всех священников, отбывавших ссылку в Устюге, забрали документы под предлогом замены на новые. А вскоре после ее отъезда, 20-го или 21 января, их неожиданно арестовали и отправили в одну из устюжских тюрем. Потребовались немалые усилия друзей, чтобы найти заключенных, собрать и отправить им передачи. Арестованных священников, несмотря на зимнее время, поселили в бараке – «на карантин». Они подлежали удалению из города и распределению на работы (в основном на лесоповал). По счастью, отца Сергия на работы не отправили, его содержание в тюрьме завершилось 27-го или 28 января освобождением с требованием немедленного, в ближайшую ночь, выезда из Устюга в другое – неизвестное – место. Так что переезд на «новую квартиру» власти устроили сами. Вместе с ним пересылали и отца Алексия Соболева. Этапом в мороз по дороге Великий Устюг – Никольское прошли 100 верст «при неимоверных по трудности условиях, при питании в течение восемнадцати суток по триста грамм хлеба и двух кружках воды» в день.

В письме от 20 февраля 1932 года отец Сергий описал родным это переселение: «Колоссально много стоила переправка и ликвидация устюжского жития. Разбойники ямщики, учитывая срочность и безвыходность положения отца Алексия, прямо ограбили его, заломив небывалую цену. Иного исхода не было, как только согласиться дать им содрать с себя последнюю шкуру. У того и другого из нас образовалась такая масса вещей, что не было никакой возможности все увезти на одном возу, на небольших санках. Потребовался другой воз и другой человек, который бы смотрел за вещами, и с которым не так жутко было бы пускаться в длинный неведомый путь в ночное время. Опять же пришлось потратить лишнее при ликвидации. У меня не была оплачена квартира, да пришлось вперед заплатить за хранение моих вещей на новой квартире отца Алексия, так как все мои вещи в беспорядочную груду были свалены моими любезными хозяйками на другой же день моего ареста в чулан с крысами, и на другой день они поспешили уже отметить меня и покончить со мной все счеты. Перевозка и ликвидация и разные другие расходы, например, по части разузнавания моего местопребывания и передач в тюрьму и прочее, все это вырвало из моего бюджета грандиозную сумму в размере с лишком триста рублей. Не обошлось дело и без недочета по части имущества моего. Ввиду экстренности отъезда, неспокойного и неуверенного настроения по части меня и моего нового пребывания, ввиду массы разнообразных мнений у того и другого, ввиду пьяного состояния ямщиков и окружающей их своры пьяных друзей, самочинно распоряжавшихся укладкой и упаковкой багажа, исчезли у нас два места. <…>

Лишиться такой огромной суммы денег, да потерять еще столько нужных и дорогих вещей. Но здесь же вспомнил я Иова и его слова: “Господь все это мне дал, Господь же и взял. Пусть будет благословенно Его имя отныне и до века”[131]. Со всем приходится примиряться в жизни. Все у людей гибнет во мгновение в наши тяжкие времена».

Этап был очень тяжел, в особенности для отца Сергия, из-за болезни сердца «по нездоровью навсегда» освобожденного от воинской повинности[132], и надолго подорвал его некрепкое здоровье. Спустя даже три месяца он чувствовал, что «восемнадцать суток голодовки дают себя знать»[133]. «Слабость сердца, по временам, дает себя знать и чувствовать, в особенности в бурю и непогоду. Да иначе, конечно, и не может быть после таких пертурбаций, как знаменитая прогулка при полном воздержании от пищи и отдыха»[134].

Kарта. Путь этапа от Великого Устюга до Kичменгского Городка

Архив Е. Б. Долинской

Около 15 февраля этап прибыл в поселок Кичменгский Городок. Отца Сергия определили на жительство в село Макарово, находящееся в пяти километрах от Городка. Село было большое, с двумя церквами. Жилье нашлось лишь на окраине, во втором доме от конца, самом убогом. Более благополучные хозяева в свои дома не пускали. «С виду неказиста и убога наша хата, хозяйкой которой является первая в деревне беднячка Аксинья, – писал батюшка домой. – Все покосилось в разные стороны; от ежедневного освещения лучиной все прокоптилось и почернело. Нужда и бедность смотрят во все глаза из разных углов и щелей владения Аксиньи. <…>

Пожаловаться ни на что не могу, разве только на блох, которые водятся на полатях, где мы располагаемся на ночлег. <…>

Вместо лучины освещаемся керосином, которым не без труда пришлось раздобыться на деревне».

Постоянное пребывание в избе «с ее блохами, тараканами и клопами», конечно, тяготило отца Сергия. Но и в такой жизни видел он светлые стороны: «Все это внешнее убожество с избытком покрывается высокою, духовною красотою этого простого, но милого, необычайно скромного и приветливого человека. Она – единственная работница во всем доме. С утра до позднего вечера она в непрерывных тяжелых трудах, и все это с улыбочкой, без тени какого-либо неудовольствия или раздражения. Нам она старается услужить, как только она может. Когда угодно, в любую минуту дня и ночи поставит самовар, все приберет, изготовит, как умеет, все, чего мы ни попросим. Словом, у нее мы чувствуем себя в родной обстановке. Здесь дух наш получил полную свободу от устюжского плена и пребывания в золотой клетке на (Пролетарской) улице. Молитва у нас общая. Хозяева очень дорожат этим и принимают в ней самое живое и горячее участие. Сначала почитаем, тот и другой, а в конце и попоем. Условия жизни и обстановка вполне позволяют сделать это. Для занятий своих в течение дня мы оборудовали отдельную комнату. Отец Алексий наладил в ней железную печку, вставили рамы, перенесли мы в нее свою святыню, вещи, книги и начали свое мирное житие с молебна и ежедневного чтения Слова Божия. Кроме железной, имеется и русская печь в этой же комнате. И эту печь протапливаем каждый день, так что день вполне можно проводить там, чтобы заниматься своим делом». Новый быт как-то налаживался, и, несмотря на его существенные изъяны, отец Сергий мог только «восхвалять и от всей души возблагодарить Господа»[135], видя во всех испытаниях и обстоятельствах проявление воли Божией и в каждом облегчении – помощь Божию.