Избранные сочинения в пяти томах. Том 2 - Григорий Канович

– А ты откуда знаешь?

– Такой рубль ладонь жжет.

– Неужто?

– Ей-богу. От него наутро волдырь…

– Я все равно его найду.

– Положим, найдешь. Ну и что? Мать за серебряный рубль не купишь.

– Не найду на земле, буду на небе искать. – Человек в ермолке поднял голову. – Вон ту звезду видишь?

– Вижу, – обреченно обронил корчмарь.

– Серебряный рубль чьей-то матери, – заметил бродяга. – Закатился туда и светит.

– Как же он мог туда закатиться? – опешил корчмарь.

– Очень просто, – объяснил человек в ермолке. – Все туда закатятся. Все.

– Рубли?

– Все наши матери, отцы, дети… И рубли… Только не все будут звездами светить.

– Почему?

– Чтобы вспыхнуть звездой, надо сперва изойти кровью.

– Говори, говори, – подхлестнул его корчмарь, когда человек в ермолке осекся. – От твоих слов и легко, и страшно. Говори!

– На сегодня, пожалуй, хватит, – устало бросил бродяга. – Да вон и Рахмиэлов овин.

Он что-то скрывает, подумал Ешуа, и тайна сближала его с этим странным, с этим завораживающим евреем. У каждого человека есть какая-нибудь тайна. И у меня она есть, размышлял корчмарь, пристально вглядываясь в темноту, в обвислые конские хвосты, которые – тоже непостижимая тайна, – разве даны они лошади только для того, чтобы отмахиваться от слепней?

– Послушай, – сказал Ешуа, захваченный какой-то сумеречной нежностью. – Может, тебе чего-нибудь надо?

– Ничего мне не надо, – пробормотал человек в ермолке.

– Только мертвому ничего не надо, – обиделся корчмарь. – Ты не стесняйся… проси! Хочешь – завтра в баню сходим… помоемся… попаримся… после бани пострижемся у Берштанского… Я от всей души… Ты не думай… я тоже вдоволь натерпелся лиха… скитался… бродяжничал… в чужих обносках до тринадцати лет ходил… Кто знает, может, и я когда-нибудь изойду, как ты сказал, кровью… Позапрошлым летом меня чуть не сожгли. Привязали к дереву и развели костер… Я страшно перепугался… А пугаться-то, по правде говоря, нечего… Я давно горю… И сын мой горит… и жена Хава… и девка… даже лошади дымком пропахли… Поедем ко мне. У Рахмиэла и кровати-то приличной нет… Ты сына моего не бойся… Он не злой… он несчастный… Я тебе и работенку подыщу… Ты меня слушаешь?

– Да.

– Слушаешь и не веришь. С чего, мол, корчмарь Ешуа, тертый калач, передо мной травкой стелется… такой добрый… Сейчас я объясню… сейчас я тебе объясню…

В сумерках мелькнула крыша Рахмиэлова овина.

– Останови фуру, – попросил человек в ермолке.

– Погоди! Сейчас я объясню…

Но попутчик спрыгнул с телеги и быстро зашагал к овину.

Ешуа долго смотрел ему вслед и, когда тот скрылся в березовой рощице, глухо, скрывая обиду, заговорил с гнедой:

– Никто никому не верит! Господи! Зачем ты не меня запряг в фуру? Я трусил бы рысцой от винокурни Вайсфельда до дому и славил бы тебя за то, что ты оказал мне такую милость и не создал человеком!.. Лошадь всегда кому-нибудь нужна. А кому нужен человек? Кому нужен человек? Лошадь, двуногая лошадь… серебряный рубль в чьей-нибудь выручке… осточертевшая всем тайна!.. Но-о-о! Но-о-о!

VI

Когда от исправника пришла скрепленная гербовой печатью бумага о немедленном розыске государственного преступника, покусившегося на жизнь его превосходительства вице-губернатора, местечковый урядник Ардальон Игнатьич Нестерович был на огороде, где вместе с девятилетним сыном Иваном, которого он ласково называл Грозным, и семилетней дочерью Екатериной, нареченной так в память достославной государыни-императрицы, собирал спелую клубнику. Клубники было много, и грядки багровели под солнцем, припекавшим сильней, чем обычно об эту пору.

– Ты, Иван, поменьше в рот, побольше – в лукошко, – пожурил Нестерович сына. – А ты, Катенька, осторожней!.. Ягоды, как и дети, любят, чтобы с ними по-нежному, по-ласковому.

Урядник был в поношенных портах, в подтяжках, на голове у него красовалась тюбетейка (до перевода в Литву Ардальон Нестерович служил где-то на границе с Персией), ноги были обуты в легкие хитросплетенные лапти. Он равномерно, по-солдатски нагибался и разгибал широкую, крепкую, как дубовая дверь, спину, щурился от солнца, весело покрякивал и исподлобья поглядывал на детей.

– К тебе, Ардаша, гонец из уезда, – сообщила жена урядника Лукерья и вытерла передником липкие руки. – У меня варенье сбежит… Ступай, переоденься!

Пока Ардальон Нестерович облачался в мундир, гонец, приземистый, светловолосый, со сплюснутым, как папиросная гильза, носом, оглядывал хоромы. Дом двухэтажный, хоть и не каменный, но ладно срубленный, начищенные до блеска окна с расписными наличниками, крыльцо, высокое как трон, крыша, покрытая не дранкой, а жестью, нужник с аккуратно вырезанным сердечком, распахнутый настежь хлев. По двору расхаживали чинные, словно вымуштрованные куры. На плетне сторожем застыл ширококрылый петух с ярко-красным гребнем. Гребень сверкал, как огромная клубничина. Чуть поодаль от дома под тяжестью плодов гнулись яблони.

Нестерович переоделся, распечатал депешу, прочитал ее сверху вниз и снизу вверх, как бы смакуя витиеватую подпись начальства, пригласил гонца в сад и, когда тот уселся на лавку под яблоней, сказал:

– Нет от них России покоя!

– Нетути, – ответил гонец, косясь на зеленые яблоки, висевшие над его кудрявой головой.

Бесшумно подошла Лукерья, поставила на стол бутылку водки, тяжелые серебряные рюмки, миску с солеными огурцами, хлеб, нарезанный мелкими ломтями окорок и так же бесшумно удалилась.

Нестерович налил рюмки, весь напрягся, как перед прыжком, и сказал:

– Найдем сукиного сына и доставим в целости и сохранности в уезд.

– Хотя бы мертвого, – равнодушно заметил гонец, опрокинул рюмку и захрустел огурцом.

– Нет уж, батенька!.. В мертвом какой прок?

– А в живом?

– Живого при всем честном народе вздернуть можно…

– С живым морока, – гнул свое гонец. – Нашего повесишь – все молчат, а их попробуй – сразу гвалт на весь мир. Уй, уй, – передразнил он кого-то, – обижают нас… со свету сживают… Я их как облупленных знаю: с первого дня в черте оседлости служу.

– Не уйдет от нас сукин сын, не уйдет, – хмелея, бросил Нестерович и вдруг крикнул: – Иван, Катерина! А ну-ка, тащите сюда лукошко!

Дети принесли клубнику.

– Угощайся, – сказал он гонцу. – Только что с грядки. Знакомься. Сын мой – Иван. Младшенькая – Екатерина.

– Андреев Андрей.

– Первые помощники, – похвастался Нестерович. – Слышали, дети, – обратился он к сыну и дочери, – пархатый в его превосходительство стрелял.

Иван и Екатерина смущенно молчали, поглядывая то на отца, то на гонца, то на свои лапти.

– Как, дети, пархатого искать будем?

Дети смутились еще больше.

– Да вы не стесняйтесь, черт побери. Будем?

– Будем, – выдавил Иван.

– Молодец! А ты, Катюшка?

– Я не могу… я обещала маме… – растерялась дочь урядника, – варенье варить… Вы его с Ванюшей ищите.

– И варенье сварим, и жида поймаем, – вгрызаясь желтыми зубами в непокорный ломоть окорока, чуть ли не нараспев сказал Нестерович. – Так?

– Так, – сдалась и Екатерина.

Дети потоптались еще возле стола, забрали полупустое лукошко и, подавленные, сникшие, вернулись на грядку. Заливисто пропел на плетне петух, и куры отозвались на его пение нетерпеливым и благодарным кудахтаньем. В ветвях яблони жужжал заплутавший шмель, и его жужжание злило гонца. Он выкуривал его глазами, но шмель безнаказанно продолжал гудеть и о чем-то спорить с яблоней.

Нестерович справился о здоровье его высокопревосходительства вице-губернатора и, узнав, что оно не внушает опасения (пуля прошла через правое плечо, но легкое не задела), стал прощаться.

Он проводил гонца до самого тракта, сунул ему туесок с клубникой, рассеянно выслушал хмельные слова благодарности и сам, хмельной, уставший от жары и чиновного рвения, вернулся восвояси.

Мог же этот негодяй, этот пархатый подождать до зимы, когда ни грибов, ни ягод нет и весь короткий день можно только тем и заниматься, что ходить по местечку и заглядывать в жидовские рожи: та или не та. А сейчас, когда работы на огороде невпроворот, когда не сегодня завтра буренка отелится, когда он, Нестерович, надумал перекрыть крышу в хлеву (Маркус Фрадкин ему давно распиленные доски привез), сейчас брось все к чертовой бабушке и шныряй, рыскай, ищи. Его превосходительство, слава богу, жив, полежит недельки две в постели, поправится. Так ли уж немедленно, как сказано в депеше, надобно разыскивать этого Янкеля или Мойшу? Ничего не случится, если вздернут его через полгода… через год… престол не рухнет… Престол наверняка не рухнет, а вот грибов на зиму он, Нестерович, не засолит, не засушит, крыша хлева как текла, так и будет течь.

И еще Нестеровичу перед детьми неловко. Разыграл с ними дурацкую сцену, хоть прощения проси. Этого еще не хватало, чтобы они гончими стали, за людьми охотились, да им что жид, что литовец – все одно, и те – бородачи, и эти, порой и сам не отличишь. Правда, когда служишь в таком скромном чине, можно по части своих верноподданнических чувств и переборщить. Приедет гонец в уезд и доложит исправнику: «Урядник Нестерович даже детей к поимке привлек… Сообща пархатого ловить будут!» Дудки! Кого, кого, а детей он в это дело не впутает, впутаешь и будешь потом локти кусать. Коли этот Янкель или Мойша в вице-губернатора стрелял, виселицы не побоялся, то на Ваню и Катюшку патронов и подавно не пожалеет. Как ни дорога похвала исправника, а дети дороже. Они, бедные, и так здесь света белого не видят. Съездят на Покров в город и счастливы – батюшку в церкви увидели, со своими в притворе поиграли, речь родную услышали. Ну и везет же ему! Пять лет на Кавказе отгрохал, зубы сломаешь, пока название аула выговоришь, что ни день, то стрельба, погоня. Вернешься, завалишься в постель, только вытянешь ноги, и снова в ружье, и снова по горам да ущельям. Когда сюда перевели, думал: край забитый, тихий, леса, болота, заживу как человек, семьей обзавелся, Лукерья сына родила, Ивана, потом, через два года, Катюшку, вокруг в местечке одни евреи, от них хоть и воняет чесноком, но все-таки не горцы, чеснок – не пуля, сморщишь нос от вони, но не умрешь. Литовцы в усадьбах окопались, как кроты, сеют, пашут, на рожон не лезут. Попробовали в шестьдесят третьем, да против графа Муравьева кишка тонка, быстро их усмирили. Кажется, живи да поживай, грибы соли, капусту ставь, варенье вари – ан нет, все чего-то требуют, все чего-то хотят, одним равенство подавай, другим школы открой, да откуда царю-государю на всех равенством и школами запастись? Взять немцев, на ихней территории тоже всякие народности проживают, а все немецкое: равенство немецкое, школы – немецкие. И никто не бунтует, в вице-губернатора не стреляет, по лесам не бродит.