Французов ручей - Морье Дю

Она уселась в кресло, а он остался стоять у камина, набивая трубку и с интересом поглядывая вокруг.

--Да, -- проговорил он наконец, -- здесь многое переменилось с зимы. Когда я приезжал сюда последний раз, мебель скрывалась под чехлами, а в вазах не было цветов. Все выглядело уныло и заброшенно. Ваш приезд преобразил Нэврон.

--Все пустые дома кажутся заброшенными, -- сказала она.

--Конечно, -- согласился он, -- но я имел в виду не это. Я хотел сказать, что Нэврон выглядел бы заброшенным, если бы не вы, а кто-то другой нарушил его уединение.

Она не ответила -- его фраза показалась ей не совсем понятной. Оба помолчали, затем он спросил:

--А, собственно говоря, почему вы сюда приехали?

Она подняла руку и принялась вертеть кисточку на подушке, лежавшей у нее под головой.

--Помните, вчера вы говорили о дурной славе, которой пользуется имя Доны Сент-Колам, о сплетнях, которые идут за ней по пятам? А что, если мне надоело быть Доной Сент-Колам? Что, если мне захотелось стать кем- то другим?

--А, вот оно что, -- произнес он. -- Значит, вы просто решили удрать.

--Уильям предупреждал меня, что вы именно так расцените мой приезд.

--У Уильяма большой опыт. Он помнит, что и я в свое время поступил точно так же. Когда-то в Бретани жил человек по имени Жан-Бенуа Обери. Он был богат, владел несколькими поместьями, у него были друзья, положение в обществе и верный, преданный слуга, которого звали Уильям. Но в один прекрасный день хозяину Уильяма надоело быть Жаном-Бенуа Обери и он решил сделаться пиратом. Он построил себе корабль и назвал его .

--Разве можно изменить свою судьбу?

--Как видите, можно.

--И вы счастливы?

--Я удовлетворен.

--В чем же разница?

--Разница между счастьем и удовлетворением? Сложный вопрос, сразу и не ответишь. Наверное, в том, что у довольного человека и ум, и сердце находятся в полном согласии, работают дружно и слаженно. Ум спокоен, сердце свободно, оба отлично дополняют друг друга. Ну а счастье... счастье капризно, оно может явиться раз в жизни -- и одарить ни с чем не сравнимым блаженством.

-- То есть вы хотите сказать, что удовлетворение прочно и долговременно, а счастье зыбко и мимолетно?

--Да, именно так! Впрочем, у счастья много оттенков. Я, например, до сих пор помню свою первую вылазку, когда мы решили захватить английское торговое судно. Все закончилось успешно, и мы благополучно доставили его в порт. Я был по-настоящему счастлив в эту минуту. Мне удалось достичь того, к чему я стремился, удалось, несмотря на все трудности.

--Да, -- проговорила она, -- да... Я понимаю.

--И таких минут, поверьте, наберется немало. Я испытываю счастье, когда заканчиваю рисунок и вижу, что под моим пером он обретает ту форму, которую я хотел ему придать. Вот вам и еще один оттенок счастья.

--Мужчинам проще, -- сказала она, -- природа создала их для творчества. Они могут сотворить счастье своими руками, с помощью силы, ума или таланта.

--Верно, -- ответил он, -- но и у женщин есть свое призвание -- дети. Воспитать ребенка не менее сложно, чем нарисовать хорошую картину или разработать план операции.

--Вы действительно так считаете?

--Разумеется.

--Мне это никогда не приходило в голову.

--Но ведь у вас есть дети?

--Да... двое.

--Неужели вы не чувствовали себя творцом, когда впервые держали их на руках? Неужели вы не говорили себе: ? Неужели вы не были тогда счастливы?

Она задумалась, а потом с улыбкой ответила:

--Да, пожалуй, вы правы.

Он отвернулся и начал разглядывать безделушки, стоявшие на камине.

--Вы слишком беспечны, -- проговорил он наконец, -- нельзя оставлять на виду такие сокровища, когда приглашаешь в гости пирата. Вот эта шкатулка, например, стоит никак не меньше нескольких сотен фунтов.

--Я вам доверяю.

--Совершенно напрасно.

--Я рассчитываю на вашу снисходительность.

--Про меня говорят, что я не знаю снисхождения.

Он поставил шкатулку обратно и взял в руки миниатюру Гарри. Некоторое время он разглядывал ее, тихонько насвистывая, потом спросил:

--Ваш муж?

--Да, -- ответила она.

Он ничего больше не добавил и молча водворил портрет на место. И это его молчание, а также то, что он ни словом не обмолвился о достоинствах или недостатках миниатюры, о ее сходстве с оригиналом, неожиданно больно задело ее. Она поняла, что он не слишком высокого мнения о Гарри, что он считает его жалким и никчемным. Ей стало досадно, что она поставила портрет на камин и что Гарри был именно таким, каким изобразил его художник.

--Портрет сделан очень давно, -- проговорила она, словно оправдываясь, -- еще до нашей свадьбы.

--Вот как? -- произнес он. Затем помолчал и спросил: -- А ваш портрет, тот, что висит в спальне, написан в это же время?

--Да, -- ответила она, -- точнее, сразу после помолвки.

--И давно вы замужем?

--Шесть лет. Нашей старшей дочери сейчас пять.

--А почему вы вышли замуж?

Она растерянно посмотрела на него -- вопрос был довольно неожиданный. Однако он задал его таким естественным тоном, словно речь шла о выборе блюд к обеду, и она, сама того не желая, ответила ему так просто и честно, как никогда не ответила бы себе самой:

--Из любопытства. А еще потому, что у Гарри были очень красивые глаза.

Слова ее прозвучали отстраненно, как будто их проговорил кто-то другой. Он ничего не сказал -- молча отошел к камину, сел на стул и достал из кармана камзола листок бумаги. Дона не видела этого, она смотрела прямо перед собой и думала о прошлом. Ей вспомнилась их свадьба, состоявшаяся в Лондоне, и толпы приглашенных, и то, как Гарри, совсем еще юный и наивный, напуганный важностью предстоящего события, решил немного подбодрить себя и так надрался на праздничном ужине, что с трудом дотащился до кровати. А потом было свадебное путешествие, и они колесили по Англии, подолгу гостя у его друзей, казавшихся ей жеманными и неискренними. Да и сама она в те дни сильно изменилась: она уже ждала Генриетту, чувствовала себя отвратительно и, не привыкнув к недомоганиям, сделалась злой, капризной и раздражительной. Пришлось оставить прежние веселые забавы, долгие прогулки, катание на лошадях, и это еще больше угнетало и раздражало ее. Если бы она могла побеседовать с Гарри, получить от него помощь, поддержку и утешение, возможно, ей стало бы легче. Но утешения его выражались в основном в глупых, вымученных шутках, которыми он надеялся поднять ее дух, и в неумеренных ласках, отнюдь не улучшавших ее настроения.

Она подняла голову и увидела, что француз рисует ее.

--Вы позволите? -- спросил он.

--Да, пожалуйста, -- поспешно ответила она, стараясь представить, какой он ее изобразит. Рисунок лежал у него на колене, ей была видна только его рука, быстро и уверенно скользившая по бумаге. -- А где вы познакомились с Уильямом? -- спросила она.

--В Бретани. Он ведь тоже бретонец, по матери. Разве он вам не рассказывал?

--Нет.

--Его отец был наемным солдатом. Судьба занесла его во Францию, где он встретился с матерью Уильяма. Вы заметили, какой у Уильяма сильный акцент?

--Да, но я приняла его за корнуоллский.

--Эти языки действительно похожи, оба произошли от кельтского. Что касается Уильяма, то впервые я увидел его в Кемпере. Он был нищ как церковная крыса, да к тому же замешан в одну неприятную историю. Парню явно не везло, и я решил ему помочь. После этого он сам изъявил желание поступить ко мне на службу. Английский он, по всей вероятности, узнал от отца. А до нашей встречи, кажется, успел еще несколько лет пожить в Париже. Впрочем, я никогда не вмешивался в его жизнь и не разузнавал о его прошлом. Захочет, расскажет сам.

--А почему он не плавает вместе с вами?

--О, тут все очень просто, ничего романтического. Дело в том, что у Уильяма слабый желудок. Пролив, отделяющий Корнуолл от бретонского побережья, для него непреодолимое препятствие.

--И поэтому он с благословения своего хозяина решил устроиться в Нэвроне?

--Совершенно верно.

--И теперь бедным корнуоллцам приходится дрожать за свое добро, а корнуоллкам не спать ночами, опасаясь в любую минуту расстаться с жизнью... И не только с жизнью, как уверяет меня лорд Годолфин.

--Думаю, что корнуоллки обольщаются на свой счет.

--То же самое и я хотела сказать лорду Годолфину.

--Что же вас удержало?

--Побоялась его шокировать.

--Французов почему-то всегда -- совершенно незаслуженно -- обвиняют в волокитстве. Мы гораздо скромней, чем о нас думают. Ну вот, ваш портрет готов.

Он протянул ей листок и откинулся на стуле, засунув руки в карманы камзола. Дона молча рассматривала рисунок. Лицо, глядевшее на нее с маленького клочка бумаги, принадлежало не ей, а той Доне, в существовании которой она не хотела признаваться даже себе самой. Она узнавала черты лица, волосы, глаза... Но выражение, таившееся в этих глазах, было до странности похожим на то, которое она иногда ловила в зеркале, оставаясь наедине сама с собой. Это был портрет женщины, у которой не осталось никаких иллюзий, -женщины, смотревшей на мир через узенькое оконце и видевшей в нем только разочарование, горечь и пустоту.