Холмы России - Виктор Ревунов

- Да храм и был. Дрались впритык. А немцы по нему определяли, куда бомбы бросать. Ориентир. Потомуто и уцелел.

- Собор Успения. Воздвигнут в память о героической обороне города в начале семнадцатого века. Смоляне бились с войском короля Сигизмунда. С лучшим в то время войском в Европе. Смоленское "сидение" - пли осада, длилась двадцать месяцев. Когда враги наконец ворвались, последние защитники укрылись в церкви. Бросили факел в пороховой погреб и погибли все:

копны, женщины, старики, дети. Их было три тысячи.

Предпочли смерть поруганию и плену. Вот что говорится в "летописи: "От страшного взрыва, грома и треска неприятель оцепенел, забыв на время свою победу и с ужасом, видя весь город в огне, в который жители бросали все, что имели, драгоценности, и сами с женами бросались, чтобы оставить неприятелю только пепел"... На том месте и воздвигнут собор. Словно взрыв в резких сверкающих лучах вознесся высоко, и кресты под небом, как вершина величия духа народа. Этому собору цены нет.

Сокровище! Что-то хотели сказать?

- Слушаю. А перебивать отец отучил.

- Каким же образом?

- Как-то встрял в разговор за столом. Ложку отец облизал да... Звезды у меня из глаз.

- Вот, вот. Учили уму, нс баловали. Ешь! - Николай Ильич пододвинул гостю тарелочку с ветчиной.- Мы много говорили о войне, на случай готовили наше сознание к принятию столь ужасной трагедии. Но я никогда не думал не верил всерьез, что война станет действительностью. Немцы хотят закончить ее к осени взятием Москвы.

- Пугают,- сказал Стройков.

- Зачем же утешение? Разумнее спросить у судьбы, что будет с нами? Что будет? - повторил Николай Ильич', усиливая чувство отчаяния неизвестностью.- Говорю о всех и о себе, о своей семье, о том, что мне дорого духом привычного и родного. Что будет? Голодное скитание, когда никто не сможет дать даже корку хлеба, мор и смерть в канавах? Конец народа? Из такого осознания является бесстрашная идея спасения. Не падение, а вознесение-необъяснимая черта, которая как бы загорается над тьмою и поражает вот уже тысячу лет.

- Нераскрытое преступление рождает множество догадок, слухов и подозрений. Я сказал бы, идет стихийный судебный процесс, в котором, помимо молвы, неизбежно и наказание, как кара судьбы,- говорил Николай Ильич.- Война - также стихийный судебный процесс, где свои приговоры и казни, доказательства правды и лжи, страдания и слезы неповинных, молящих о возмездии. Суд всечеловеческого смятения, следующего из нераскрытого преступления в мировой истории.

- Какое же преступление? - спросил Стройков.

- А вы знаете, что за преступление в вашей местной истории? Можете вы мне сказать?

- Докопаемся,- ответил Стройков.

- А дадут ли вам слишком-то докопаться? Ковыряйте, да глядите, чтоб самого... Вы, я скажу, чуть ли не взяли все дело Дементия Федоровича.

- Мое дело Митька Жигарев.

- Стоит только начать, как явится и окольное. И в то же время нельзя оставить. В природе нет ничего, что давалось бы без борьбы. Там, где ее нет, там идет распад мертвого.

- Значит, благо и война? Тоже борьба.

- Я не говорю, что борьба благо. Я говорю, что без нее жизнь не состоится. А теперь про злополучный хуторской топор,-от рассуждений перешел к делу Николай Ильич.- Признание в убийстве не дает права для обвинения до того, пока не будут представлены доказательства и неопровержимые улики в совершенном преступлении. Далее дело суда разобраться в достоверности фактов, свидетельств, а также и мотивов, толкнувших па преступление. Сколько их от струн и ладов одной лишь души! Любовь, тоска, взгляд женский. Где самая суть? Из чего созрел плод кровавый? Тысячи корешков, и каждый корешок растворил частицу самой сути. Как случилось, почему? Винят среду, семью, друзей. А казалось бы требовалось самое малое: уважать закон.

Я всегда это повторяю. Уважай закон. Спокойно общество, и спокоен каждый из нас. Так надо жить. Что еще?

Не надо делать того, что пе надо делать. Просто. Но заседают суды и произносятся приговоры. А на свободе, между законом и беззаконием, действует безбоязненно негодяй, клеветник, рядом живущий изверг-разоритель жизни и мучитель. Доведенный до отчаяния и помрачения своего страдалец берет топор. Кто виноват? Взявший топор и убивший или тот, кто сам породил наказание?

Но закон-то нарушен. Нельзя. Что будет, если каждый начнет судить топором?

Посидели молча.

- Есть какие-нибудь факты, подтверждающие его признание? - спросил Николай Ильич.

- Нет, почти ничего нет,-ответил Стройков, ожидая уловить в разговоре нужное, скрывая признанием Мити истинную цель своего приезда.-Отбывал за растрату.

Признался в убийстве.

- Воюет?

- Да. Как верить? Путает или что еще?

- Я сказал про крест, как доле страдания. Видел его жену. Красива, умна, но не хитростью и лукавством.

Умна добротой. В зле и злости не бывает любви. А без любви нет и страсти, как дрова без огня. В ней гордость достаточная. Такая приняла бы долю страдания мужа как страдание обоюдное. А ушла к другому. Без лжи и умствования накинула платок и бросилась из дома.

Как и моя дочь, замечу. Вот здесь и поворот. Говоря по чувству, не было страдания, а следовательно, и убийства.

С чего? Повторяю, говорю по чувству: он жертва какихто побуждений, сил неизвестных. А это совсем другая история. Тут и истина.

- Зачем же признался в убийстве? - спросил Стройков.

- Хотел остановить ее как бы страданием и вернуть.

На такие безумства способна ревность, поражающая разум длительным возбуждением. Сгорают и силы душевные. Потом пройдет. Опомнится. Придет н истина, если душа его добра, что считаю высоким и счастливым даром, без которого жизнь пришла бы к падению. Только она - эта доброта души - в силе своей, в слезах и в гневе противостоит не менее сильному ничтожеству.

"Без улик, по чувству, а чуть ли не всю правду подал,- подумал Стройков.- Да только не то. Мужик-то умный, что-то бы и новенькое изложил".

- А если скрыть что-то хотел? - сказал Стройков.

- А вы слышали, говорят, будто бы Желавин жив?

Делом этим завелись.

- Слышал.

- Так о чем же еще говорить?

- А с чего такой оговор на себя? Огоаор-то с чего?

Эго же остается.

- Я вам сказал о чувствах.

- А если потянул на дело, что-то исправить?

- Легче сквозь землю провалиться, чем на суд взойтп,-пришлись слова Серафимы к ответу.-Мысль не моя, чужая, вымученная. Такое бывает: "Легче сквозь землю провалиться, чем на суд взойти". Страшнее суда за убийство. Не по преступлению, а по совести,- пояснил Николай Ильич,- Поняли? Шажок сделан и связан с тем, кто вынудкл сделать. Вот этот шажок, дальшебольше, привсдит к страху п мучениям. Жигарев мог оговорить себя, БЗОПДЯ иа суд за убийство, по только бы не всплыл шажок.

Стройкой не ожидал, что история Мнтн вдруг так повернется, и не за этим он ехал, сам из скрытого подкрадывался, да не знал, с какой стороны виднее.

- Ищите женщину,-сказал Николай Ильич.

- Его жена?

- Зачем же ей обострять бегством к любовнику? Она чиста. Женщина та, которую могли привлечь, и вскрылся бьЕ тот самый шажок'. Лежит, пстомнвшпсь, змея, и хочется ей лжи, чтоб шажком утянуть человека. Вот так, Алексей Иванович. В отвлеченном, в общем. Я не знаю, что еще сказать. Как мог... А он где, Митя Жигарев?

- На фронте.

- Он сам когда-нибудь скажет. Говорят, отца жалел.

Вот тут что-то бьется. Душа Митина.

После скорого перекура за дверью Строиков снова сел на свое место у окна. Голубоватый свет стекол сменился на хмуроватый: солнце ушло с улицы и с другой стороны освещало крыши домов и кружевные сиреневобелые венцы церквушек.

- Еще к вам вопрос, Николай Ильич. Понять не могу, как он, Желавин, полез с таким письмом? Он ли писал? - сказал Строиков.

- 1ю рассказу Серафимы Дементий Федорович обозвал Желавина лозягинским холуем. Он затаил злобу.

О дальнейшем говорить что-либо боюсь: нет следов поавды. Когда-то навещал мою тещу, бывал в доме. Его землячка. Было поразительно его чутье к собеседнику. Вот одна из его фраз: "В иносказательном тебе передам, ибо очень жалкое в жалком-то и не видать, а только в возвышенном отвлечении". Стиль его письма на Елагина.

Сам писал - пс с чужих слов по принуждению. Можно и остановиться. Я Дементию Федоровичу помог по мере сил. Теперь на свободе. На документе полковая печать и его роспись. Зы что же, у него служите?

- Я участковый, как был.

- Обширные наблюдения должны быть.

Вот и все, закончилась беседа. Николай Ильич встал.

В прихожей, обуваясь, Стронков незаметно глянул на окно напротив. По белой занавеске колыхнуло.

"Ходит",- опустил голову и подтянул голенища.

- Куда же теперь? К Серафиме?

- Скандальная больно. Посмотрю.

- Была девочка любопытная, быстрая.

- Спасибо за хлеб-соль, за слова и советы.