Холмы России - Виктор Ревунов

В комнате убрано, чисто, коврик на вымытом и еще влажном полу. Пахло гераньками и женским лампадным теплом.

Стройков сел за стол у окна. Чуть раздвинул батистовую занавеску. В просвете с цветущей геранькой - асфальт, люди идут, а окна Южинских теперь дальше - за мостовой.

- Как оказалась здесь? - спросил Стройков.

- Да прежде, давно, уголок снимала. Вон там,- показала она на сундук в углу.-Добрая женщина приютила, царствие ей небесное. Есть люди, Алексей Иванович. К ним и душа добра, радуется и распускается, ровно подсолнушек поутру - и мед и отрада. А к иным бурьяном колючим. А сейчас дочка ее здесь живет, на заводе работает.

Серафима намаслила хлеб маргарином и положила перед Стройковьм.

- Сердуешь за то, Алексей Иванович? - напомнила о ссоре с ним в подвальной своей каморке.- Ты уж прости. Готова была тело на себе разорвать. Сердцем я вся растерзалась.

Стройков откусил от хлеба, запил чаем.

- Припадочная ты. Всегда со скандалом.

- А какая у меня жизнь была? На мерзлой соломке сироткою плакала. От изб гнали. Пуще холеры боялись. Слух про меня блукал, будто я змей в лесу ловила и в избы впускала, кто хлеба не подаст. Места змеиные знала, где и зимуют. Совьются в клубок, что мертвые, под пеньком. А в тепле оживают, голодные, лютые.

Гадючкой меня окрестили. Да и вилами чуть не запороли.

- Слышал,- сказал Стройков.

- А за что? Словноть бы я, девчоночка-то еще, Федора Жигарева к жене его взревновала и змею в кофточку ее завернула. С грехов показалось рябое и черное.

- С каких грехов?

- Зачем тебе про бабьи дела знать? Наше это. Не поймешь: без лица, без изнанки, как глядеть - оно и аспадное, оно и красное.

- Тогда нечего и распространяться. Напраслину нести. Языки у вас длинные и без выходных работают.

Иную и не остановишь, чуть живая, за плетень держится, а языком молотит. Хорошо бы по снопам - и молотилки не нужны, заводам облегчение. А то по посторонней жизни: как прошел, что надел и почему лампочку погасили. Всякие колючки цепляете.

- Уж и рассерчал.

- Что рассерчал? Заметил.

- Так я же к разговору.

- А я к чему? Язык у тебя змеиный, бесстыжая!

Как ты меня у своей каморки позорила? А сейчас чайку скорее. Хоть осознала, и то сдвиг.

- Потрясенная я, Алексей Иванович. Под вилами занесенными, как на плахе, птенцом лежала. И зачем убегла? Из-под вил - сюда, да к трактиру. Вино люди пьют, едят, музыка играет, а я возле лошадок греюсь. "Лошадка, милая, скажешь, унеси меня за моря, за гора..."

Вздохнет, слижет с лица слезки мои: сама-то до могилы впряженная. В эту комнатку милая женщина привела.

Эти окошки с теми-вон за дорогой, и стрепулись. Там елочка в огоньках. Опять вино и музыка, яблочки заморские. Все одинаково вдыхаем, и жилочки одинаковые, да сосут разно. И что толку во всем, Алексей Иванович?

Век не переживешь-деньком снесут, и остальные на очереди. Не заметим, как и наша подойдет.

- Дела остаются. Хорошие надо дела оставлять.

Жить честно. Бесчестное грабит жизнь. Пограбили и твою.

- И среди хрустальных стен вина налакаются, с бабой поспят. А что еще? И сами не знают. Островком жизнь-одинока: кругом пучины безбрежные. Нет берегов и дна нет. Ничего не наносишь, не нароешь.

- Голову себе заморочила.

- А не так ли?

- Так - не так, а печку топи.

Стройков допил чай. Серафима еще налила.

- Ко мне-то не заходил?

- В твою каморку, что ль? - Стройков положил на ладонь кусок сахара-рубанул ножом.-А почему, собственно, я к тебе заходить должен? Родня мне какая или любовно мы соседями жили? Я твоего Астафия и схоронил, и по-людски поминки у себя дома устроил, а ты, разлюбезная, как вела себя?

- Все серчаешь.

- Паскудная баба. Вот так!

- Да забудь, Алексей Иванович.

- Умоляешь?

- Глафира как поживает?

- Ничего. Как все. А из подвала ты напрасно ушла.

От бомб хорош. Безопаснее.

- Забота какая о паскудной. Спасибо.

- Не ной,- строгим взглядом остановил Стройков.

- Я же безобидно.

Стройков подул в наполненное чаем блюдечко.

- Любовник-то на фронте или навещает еще?

- Какой любовник?

- Твой.

Серафима усмехнулась.

- Вот же привязался. Хоть разорвись, а доложи.

Вон богу не докладывают - творят. А я, стерва, я должна, вроде как мне позор поласкаться. Уж в самый уголок заползла, хворая, никому не мешаю. Это хорошо, тогда рубашку на себе порвала, а то ножом бы себя полоснула: остервенела. Люди удержали. Так в чужое-то лезть, выволакивать. Когда скотину волокут, страшно смотреть, а человек если сорвется, с него законы не спрашивай. Он же, после той занавески, спокойно по улице шел. А ты по кустам шастал. Видела. И в подворотни заглядывал. Кого-то ловил. Я тогда сама бы тебе сказала. Да чего-то испугалась. Придет, бутылочку принесет. Что же, мне караул кричать?

- Я его не трогал. Сам метпулся.

- Любовь-то, она простенькая, как девочка. Ее, милую, жалеть и беречь. А нам что досталось? На ураганах все соломки разнесло.

- Оно так,- сказал Стройкой.

- Каждому своя пустошка отмерена. Что посеешь, то и пожнешь. А мою, Алексей Иванович, злые люди засеяли. Слезами-то глаза выжгла. Ничего-то уж и не вижу. Как слепая. Слепой-то и подсеяли. Горькое-то никто не хочет жрать. На -тебе! Вот ждала: на сгорелом травка взойдет, вот зацветет. А колосок какой? Головня.

Не ты ешь, а она ядом ест. Ко мне тут женушка Елагина заходила. Ей всякая услада доступна, только помани.

А я поманю - и ничего нет. Пуще хвораю. Кровь моя холодная. Солнышка над моей жизнью не было. Вон Астафий-то, как тетерев с зимы, и затоковал возле Феньки. Бывало, она поздно от тетки идет, а он в олешнику караулит. Раз подкралась я, сзади, за космы схватила - да об ольху лбом. Сама-то верть - и на тропку.

Домой прихожу, а он сладко так спит. А кого же это я лбом об ольху? На другой день, слышу, мужики у амбара разговаривают: "Никита встать не может. Вчерась, говорит, вечером метеором в лоб его звездануло". Вот кого.

Стройков засмеялся.

- Так Никиту?

- Тоже, тетерев... А Жигариха на фронте, подлая? - спросила Серафима про Феню.

- Ты полегче выражайся,- сразу охмурился Стройков.

- Запутала, замутила троих и тебя - четвертого.

Конь-то, поди, с копыт сбился. Куда занесло!

- Полотенцем ты, как светлой душой, позвала.

Ночным льдом отлили ее глаза - на миг просинились.

- Гляжу, мужик у колодца купается. Обычаем позвала. Или все серчаешь?

- Вот так. Идет к тебе. Чем грозить-то.

- Мое это, личное, как чулок на ножке: хочу сниму, хочу нет.

- Плачешь, а свое жнешь.

Стройков встал, перекинул через плечо шинель. Серафима неподвижно сидела, освеченная зеленью гераней.

- Спасибо за чай,., И солнышко тебя не грело, говоришь.

- Вдумчиво слушал.

- А как же. Прорубь ты холодная, прости, или очень распалилась с чего-то. Солнце горячо, а своя печка жарче. Тараканы-то не шуршат? Жаркую тьму они любят.

- Куда же ты?

- К адвокату напротив. По Митькиному делу просили.

- Любовью - любят, любовью - губят. Все тут и дело.

- Говорит, Астафия-то он убил.

Серафима, пошатнувшись, села на кровать, расцепила ворот кофты.

- Замучили! Сил моих нет.

- Что, опять? - подхватился Стройков.- Да я пулей!

Стуча каблуками сапог по мостовой, перебежал улицу, Скрылся за воротами двора, отдышался.

"От бомб так не бегал. Сил у нее нету",- он выглянул из калитки и снова скрылся. Сел у теплой стены на скамейку под сиренью.

Не ждал уж конца в изнурительной ловле: тянуло одно, а другое запутывалось, и самого водило над краем;

воскресало близкое в ночах и пожарах, куда провалом сдвинулась сторонка его с любимым лозовым кустиком:

эх, посидеть бы когда-нибудь с удочкой! И рядом тот кустик, да не приляжешь под тминный бочок, пока не заглушишь своими руками сверкучее жало в изгорелой, паркой от дыма дернине, сужденной и ему на сорванных бешенством ада окопных полях.

"С змеи кожа сползает, а змея остается,- подумал он, встряхнулся от дремоты.- А милка неспроста здесь".

Стройков снова позвонил в квартиру Южинских.

Дверь приоткрылась-натянулась поперек тяжелая цепь.

- Кто? - спросил с той стороны голос.

- Николай Ильич?

- Что угодно?

- Простите. А голову можно просунуть под эту зацепу? Не прищемите?

- Кто вы такой?

Строчков вытащил из кармана гимнастерки документы в завертке из клеенки. Сверху полс/лил записку. Подал в щель. Рука взяла и скрылась. Зашелестел:; л;:сткн.

"Николай Ильич!

Человек по делу к тебе. Он расскажет.

Крепко жму твою руку.

Привет Ире и дочке твое;!.

Дементии Елагин".

Николай Ильич прочитал записку и развернул документы.

Стройков разглядывал цепь, СЛОЕНО из подксз крученную: "С церковных ворот, что ли, отбил?"