Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Если мое имя символизирует что-либо в роковые годы, которые мы переживаем, то оно символизирует идею амнистии. Я мог бы вновь появиться в Собрании для того, чтобы потребовать амнистии, полной и неограниченной, ибо амнистия с оговорками похожа на амнистию не более, чем изуродованное избирательное право похоже на всеобщее избирательное право.

Можно ли ожидать такой амнистии от данного Собрания? Бесспорно, нет. Умирающий не способен дать жизнь.

Враждебное амнистии голосование предрешило бы вопрос; так был бы создан огорчительный прецедент, и реакционеры впоследствии ссылались бы на него. Идея амнистии была бы опорочена.

Для того чтобы идея амнистии оказалась победоносной, необходимо, чтобы этот вопрос был поставлен вновь перед новым Собранием.

При этом условии идея амнистии овладела бы этим Собранием. Амнистия, которая породит успокоение и вызовет примирение, представляет собой сейчас великое благо для республики.

Поскольку мое присутствие на трибуне не может дать сегодня того результата, которого от него ожидали бы, полезнее будет, чтобы я в этот час оставался вне Собрания.

Любые второстепенные соображения должны отступить перед интересами республики.

Именно для того, чтобы лучше служить ей, я и считаю своим долгом устраниться в этот момент.

Вы одобрите мое решение, я в этом не сомневаюсь; я глубоко растроган вашим братским предложением; отныне, что бы ни случилось, я буду считать себя облеченным если не правами, то по крайней мере обязанностями представителя Лиона. Я приношу вам, граждане, равно как и великодушному лионскому народу, мою сердечную благодарность.

Виктор Гюго.

АНРИ РОШФОР

Письмо герцогу де Бройль

Отейль, вилла Монморанси, 8 августа 1873

Господин герцог и глубокоуважаемый собрат!

Я обращаюсь к вам, как к члену Французской Академии. С минуты на минуту может совершиться событие исключительной важности. Один из самых знаменитых писателей нашего времени, г-н Анри Рошфор, осужденный по политическому делу, будет, как говорят, сослан на Новую Каледонию. Все знающие г-на Анри Рошфора могут подтвердить, что его слабый организм не выдержит этой ссылки: его либо сломит длительный, ужасный переезд, либо погубит климат, либо убьет тоска по родине. Анри Рошфор — отец семейства, он оставляет троих детей, в том числе семнадцатилетнюю дочь.

Приговор, вынесенный г-ну Анри Рошфору, посягает только на его свободу, а способ осуществления этого приговора означает посягательство на его жизнь. Почему нужно отправлять его в Нумеа? С него вполне хватило бы островов святой Маргариты. Приговор вовсе не требует ссылки в Нумеа. Содержание на островах святой Маргариты было бы исполнением приговора без его отягощения. Ссылка же на Новую Каледонию — это превышение наказания, к которому он приговорен, это замена наказания смертной казнью. Я обращаю ваше внимание на этот новый способ пересматривать приговоры.

День, когда Франция узнает, что этот блестящий и смелый ум поглощен могилой, будет для нее днем траура.

Речь идет о писателе, писателе своеобразном и редком. Вы — министр, и вы — академик, в данном случае обе ваши должности согласуются, одна дополняет другую. Вам пришлось бы принять на себя долю ответственности за катастрофу, которую можно предвидеть и о которой вы предупреждены; поэтому вы можете и должны вмешаться; эта великодушная инициатива сделала бы вам честь. Вне зависимости от взглядов и всякого рода политических страстей, во имя литературы, которой мы оба служим, я прошу вас, г-н герцог и дорогой собрат, выступить в этот решающий момент на защиту г-на Анри Рошфора и воспрепятствовать его отправке, которая означала бы его смерть.

Примите, г-н министр и дорогой собрат, уверения в моем глубоком уважении.

Виктор Гюго.

ГРАЖДАНАМ ТРИЕСТА

Париж, 17 августа 1873

Господин мэр города Триеста!

Возвратившись в Париж после долгого отсутствия, я нашел поздравительный адрес ваших уважаемых сограждан. Этот адрес, направленный первоначально на Гернсей, а затем в Париж, попал ко мне только сегодня. Этот адрес, снабженный более чем тремястами подписей, датирован июнем 1871 года. Я польщен оказанной мне честью и смущен задержкой ответа. Впрочем, никогда не поздно выразить признательность. К адресу не приложено никакого сопроводительного письма. Вот почему я прибегаю к вашему посредству, г-н мэр, чтобы выразить вашим согражданам, подписавшим адрес, мою благодарность и мое волнение.

Поводом для этой демонстрации солидарности со стороны великодушных граждан Триеста послужила моя высылка из Бельгии. Вся моя заслуга заключалась в том, что я предоставил убежище побежденным; я сделал лишь самую простую вещь; ваши уважаемые граждане щедро вознаградили меня за это. Я приношу им благодарность.

Отныне я всегда буду помнить об этой красноречивой демонстрации. Я легко забываю проявления ненависти, но никогда не забываю проявлений симпатии. Впрочем, она достойна вашего прославленного города, освещенного солнцем Греции и Италии. Ваша страна, полная такого света, не может не быть страной свободы.

Я приветствую в вашем лице, г-н мэр, благородный город Триест.

Виктор Гюго.

1874

ПЯТИСОТЛЕТИЕ СО ДНЯ СМЕРТИ ПЕТРАРКИ

Г-ну Сен-Мартену, генеральному советнику департамента Воклюз

Париж, 18 июля 1874

Уважаемый соотечественник!

Благородное и почетное приглашение, которое вы соблаговолили мне прислать, глубоко растрогало меня. Я огорчен, что не могу им воспользоваться, так как в данный момент нахожусь при своем внуке, выздоравливающем после тяжелой болезни.

Я счастлив, что меня все еще помнит мужественная демократия Юга, составляющая как бы авангард всемирной демократии, демократия Юга, о которой человечество думает всякий раз, когда оно слышит звуки «Марсельезы». «Марсельеза» — голос Юга и вместе с тем голос будущего.

Я сожалею, что не могу быть с вами. Я счел бы за честь от имени всех вас поздравить с благополучным прибытием наших братьев, великодушных итальянцев, которые приезжают в страну Вольтера, чтобы чествовать Петрарку. Но издали я с глубоким волнением буду присутствовать на ваших торжествах. Они привлекут внимание цивилизованного мира. Петрарка, представлявший собою светоч мрачного века, нимало не теряет своего сияния в полдень прогресса, именуемый девятнадцатым веком.

Я поздравляю Авиньон. На протяжении этих трех памятных дней Авиньон будет являть собой славное зрелище. Можно сказать, что Рим и Париж встретятся друг с другом. Рим, возвысивший Петрарку, и Париж, низвергнувший Бастилию; Рим, венчающий поэтов, и Париж, свергающий королей; Рим, прославляющий человеческую мысль, и Париж, освобождающий ее.

Это объятие двух городов-матерей великолепно. Это объятие двух идей. Не может быть ничего более волнующего и более ободряющего. Рим и Париж, братающиеся в священном демократическом единении, — это превосходно. Ваши торжества подчеркнут все значение этой встречи. Авиньон, город пап и город народа, — звено, связующее обе столицы в прошлом и настоящем.

Все мы считаем, что вы, граждане Воклюза, отлично представляете нас на этом национальном празднике двух наций. Вы достойны приветствовать Италию от имени Франции.

Так вырисовываются контуры величественной Федеративной республики континента. Этими чудесными слияниями народов начинается создание Соединенных Штатов Европы.

Петрарка был для своего времени источником света, а свет, порождаемый любовью, — прекрасен. Петрарка воспел женщину и очаровал весь мир. Он — своего рода Платон поэзии; он обладает тем, что можно назвать утонченностью сердца и вместе с тем глубиной ума; этот влюбленный — мыслитель, этот поэт — философ. В целом Петрарка — сверкающая душа.

Петрарка являет собой один из редких примеров счастливого поэта. Он был понят при жизни — преимущество, которого не имели ни Гомер, ни Эсхил, ни Шекспир. На него не клеветали, его не освистывали, в него не бросали камни. Петрарке на этой земле воздавались все почести: уважение пап, восхищение народов, дождь цветов на улицах, по которым он проходил, золотые лавры на челе, подобно императору, место в Капитолии, подобно богу. Скажем мужественно всю правду — ему недоставало скорби. Я предпочитаю этой пурпурной мантии посох странствующего Алигьери. Петрарке недостает того трагического, что возносит величие поэтов на некую темную вершину, всегда обозначавшую высшее проявление гения. Ему недостает оскорблений, траура, поношений, преследований. Слава Данте превосходит славу Петрарки, так же как изгнание превосходит триумф.