Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Итак, в этот столь необыкновенный час, какого не переживал никогда ни один народ, нашей единственной надеждой являются семь или восемь могил. И когда государственный деятель, склонившись к столу и обхватив голову руками, складывает ужасные цифры, рассматривает разорванную карту, ищет причины поражений, катастроф, неудач, капитуляций, предательств, бесчестия, позорных мирных договоров; когда он обдумывает положение Франции, лишенной золота потому, что у нее вырвали пять миллиардов, и обескровленной потому, что у нее вырвали две провинции; когда он ощущает под Парижем страшное сотрясение земли и видит перед собой обвалы, крушения, бедствия, висящие обломки зданий, невежество, нищету, угрозу гибели; когда он думает о страшном будущем; когда, размышляя обо всех этих ужасных несчастиях, он просит помощи у неведомого; когда он молит о пришествии Тюрго, необходимого для наших финансов, Мирабо, необходимого для наших Собраний, Аристида, необходимого для нашего суда, Ганнибала, необходимого для нашей армии, Христа, необходимого для нашего общества; когда он склоняется к тени и умоляет ее ниспослать ему истину, мудрость, свет, науку, совет, талант; когда он мысленно призывает Deus ex machina — этого искуснейшего кормчего при угрозе кораблекрушений, целителя народных бедствий, архангела отчаявшихся народов, всеобщего спасителя, — перед ним появляется — кто же? — могильщик с заступом на плече.

Виктор Гюго.

РОБЕРУ ГИЙЕННУ,

ГЛАВНОМУ РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ «ДЕМОКРАСИ ДЮ МИДИ» [45]

Париж, 2 декабря 1871

Мой доблестный собрат, воспоминания, которые вы воскрешаете во мне, навсегда запечатлены в моем сердце; я с давних пор знаю и уважаю вас. Прежде вы были другом изгнанников; сегодня вы — борец за правду и свободу. Ваш талант и ваше мужество служат для вашей газеты «Демокраси дю Миди» двойным залогом успеха.

Мы переживаем роковой кризис. После нашествия иноземцев — террор реакционеров. 1871 год равнозначен 1815 году, он даже страшнее. После кровавой резни — воскрешение эшафота для политических противников. Какие мрачные привидения появляются перед нами! В июне — Трестальон, в ноябре — Беллар. На отвратительное убийство Клемана Тома и Леконта, на омерзительное истребление заложников — какой кровавый ответ! Какое усугубление ужасов новыми ужасами! Какое бедствие для Франции этот поединок между Коммуной и Собранием!

Цивилизация в опасности; мы чувствуем, что скользим по роковому склону.

Я писал:

Нет злых людей, а сколько зла творится!

Обратимся же с предостережением ко всем этим несчастным помутившимся душам. Если правительство близоруко, постараемся добиться, чтобы оно не было глухим. Крикнем: «Амнистия! Амнистия! Довольно крови! Довольно жертв!» Пусть пощадят, наконец, Францию! Это она истекает кровью!

Газету «Раппель» лишили возможности говорить; все вы, еще имеющие эту возможность, повторяйте ее благородный клич: «Сострадание! Прощение! Братство!» Давайте без устали, вновь и вновь требовать мира и бить тревогу. Ударим в набат милосердия!

Я вспомнил вдруг, что сегодня 2 декабря. Двадцать лет тому назад, в подобный же час, я, гонимый, предупрежденный о том, что, если попадусь, буду расстрелян, боролся против преступления. Все обошлось; так будем же бороться!

Дорогой собрат, я жму вашу руку.

Виктор Гюго.

1872

К НАРОДУ ПАРИЖА

Париж не может потерпеть поражение. За мнимыми поражениями скрываются решительные победы. Люди приходят и уходят, народ остается. Город, который не смогла победить Германия, не будет побежден реакцией.

Бывают такие странные периоды, когда общество, охваченное страхом, ищет поддержки у безжалостных людей. Дорога открыта только насилию, неумолимые производят впечатление спасителей; кровожадность именуется здравым смыслом. Vae victis[46] превращается в государственную мудрость; сострадание кажется предательством и объявляется причиной катастроф. Безумца, взывающего к милосердию, рассматривают как врага общества. Беккариа вселяет ужас, а Лас Касаса уподобляют Марату.

Такие кризисы, когда страх порождает террор, продолжаются недолго. Свойственная им безрассудная поспешность сама приближает их конец. Через короткий срок показной порядок, установленный саблей, уступает место истинному порядку, созданному свободой. Чтобы добиться этой победы, не нужно ожесточенной борьбы. Поступательное движение человечества мирным путем подтачивает то, что должно пасть. Сама поступь прогресса, чеканная и размеренная, вызывает крушение всего ложного.

То, чего жаждет Париж, свершится. Проблемы поставлены; они будут решены, решены в духе братства. Париж жаждет умиротворения, согласия, устранения общественных бедствий. Париж жаждет прекращения гражданских войн. Покончить с войнами можно только покончив с ненавистью. А как положить конец ненависти? Посредством амнистии.

Ныне амнистия представляет собою главное условие установления порядка.

Великий народ Парижа, непризнанный и оклеветанный именно потому, что он велик, преодолеет все препятствия. Спокойствие и непоколебимая воля обеспечат ему победу. Всеобщее избирательное право, при всех его недостатках, является единственным способом управления; всеобщее избирательное право — это могущество; оно неизмеримо выше грубой силы. Отныне голосованием достигается все, оружием — ничто. Истина и справедливость сияют величественным светом. Прошлое не может устоять перед будущим. Версаль, воплощающий идею монархии, не в состоянии долго выдерживать пристальный взгляд Парижа, олицетворяющего идею республики.

Виктор Гюго.

Париж, 8 января 1872

АЛЕКСАНДР ДЮМА-ОТЕЦ

Письмо Александру Дюма-сыну

Париж, 15 апреля 1872

Мой дорогой собрат!

Я узнал из газет, что завтра, 16 апреля, в Виллер-Коттере должно состояться погребение Александра Дюма.

Я прикован к постели больного ребенка и, к моему глубокому сожалению, не смогу поехать в Виллер-Коттере. Но мне хочется хотя бы сердцем быть рядом с вами и вместе с вами. Не знаю, был бы ли я в состоянии говорить во время этой горестной церемонии, — острое волнение охватывает мою душу и слишком много могил открывается передо мной одна за другой; и все же я, пожалуй, попытался бы сказать несколько слов. Разрешите же написать вам то, что я хотел бы сказать.

В наш век никто не пользовался такой популярностью, как Александр Дюма; его успех — больше чем успех, это — триумф. Его слава гремит подобно трубным звукам фанфар. Александр Дюма — имя не только французское, но и европейское; более того — это имя мировое. Его пьесы идут во всем мире, его романы переведены на все языки.

Александр Дюма — один из тех людей, которых можно было бы назвать сеятелями цивилизации. Он оздоровляет и облагораживает умы каким-то радостным и бодрящим светом; он оплодотворяет душу, мозг, рассудок; он вызывает жажду чтения; он исследует человеческое сердце и засевает его. И сеет он французскую идею. Французская идея настолько гуманна, что повсюду, куда она проникает, она порождает прогресс. Вот чем объясняется огромная популярность таких людей, как Александр Дюма.

Александр Дюма пленяет, чарует, увлекает, забавляет, учит. Из всех его произведений, столь многочисленных и разнообразных, столь живых, пленительных и могучих, исходит присущий Франции свет.

В изумительном здании, сооруженном этим искусным и многогранным зодчим, мы находим самые возвышенные эмоции драмы, полную глубины иронию комедии, величайшую проникновенность романа, тончайшую интуицию истории.

В этом здании нет ни мрака, ни тайн, ни подземелий, ни головокружительных загадок; ничего от Данте, все от Вольтера и Мольера. Повсюду сияние, повсюду яркий полдень, все пронизано солнцем. Его достоинства многообразны и неисчислимы. На протяжении сорока лет этот ум тратил себя с чудесной расточительностью.

Он испытал все — и борьбу, составляющую долг человека, и победу, составляющую его счастье.

Этот ум был способен на любое чудо — даже передаваться по наследству, даже сохраниться после смерти. Уходя, он нашел способ остаться. Мы не потеряли этот ум. Он — в вас.

Ваш отец живет в вас, ваша известность продолжает его славу.

Александр Дюма и я — мы были молоды в одно и то же время. Я любил его, он любил меня. Александр Дюма был не менее велик сердцем, чем умом. То была благородная и добрая душа.

Я не видел его с 1857 года; он приехал тогда на Гернсей посидеть у очага изгнанника, и мы назначили друг другу свидание в будущем, на родине.