Выстрел в Опере - Лада Лузина

Боль от потери отца должна была вынудить его стать врачом.

Но боль от потери матери и «матери русских городов» оказалась сильнее…

Боль заставила его писать. Не было бы боли — не было б писателя.

Не было б зла — не было б добра!

Дивный урок преподнесла Маше Отмена.

Зло породило добро… Из миллионов смертей, из ада революции родился самый киевский в мире роман, написанный в Москве. Роман, который мог быть написан только в Москве. Роман о потерянном киевском рае.

Единственный в мире роман о Киеве!

Но Город принес эту жертву.

«Он пожертвовал романом… и мной. А я больше не могу. Хватит. Довольно!»

* * *

— Михал Афанасьевич! Михал Афанасьевич! — Она бросилась через узкую полоску проезжей части.

И хотя в 1911 обращение по имени-отчеству не казалось насмешкой над двадцатилетним студентом, было в ее оклике нечто такое, близкое к удушливой вере, заставившее обернувшегося пристально, удивленно взглянуть на нее.

Но этого Маша не видела.

— Михал Афанасьевич… — Она стояла перед Михаилом Булгаковым, и взгляд ее испуганно метался в разные стороны, огибая его. — Простите. Умоляю, простите. — Взгляд боялся прикосновения. — Вы не знаете меня. Но нам необходимо поговорить. Это крайне важно. Так важно.

Ощущая свистящий шум провала в ушах, Маша храбро подняла глаза на его подбородок.

— В таком случае, — подбородок неуверенно задвигался, — прошу вас…

Подбородок слегка повернулся, и она поняла: он приглашает ее в дом.

В голове всплыл точный прочерченный план музея Булгакова.

Последней квартиры булгаковской семьи, описанной в «Белой гвардии» как квартира семьи Турбиных — потерянный рай.

Маленькая столовая, с выходом на большую, но летнюю террасу.

Небольшая гостиная, прилегающая к будущей комнате Миши, где семь лет спустя он будет принимать пациентов.

Комната матери. Комната мальчиков. И книжная.

«Книжной», названной так в романе, в семье Булгаковых не было — не было для нее места. В «семи пыльных и полных комнатах» жили девять человек: мать Варвара Михайловна, четыре сестры, два брата и еще два двоюродных. Но в белом раю романа книжная появилась.

— Нет, нет, — возражая и оттого нервничая еще больше, Маша не удержалась на подбородке. — Это конфиденциальный разговор. А у вас всегда столько людей, — нервно объяснила она проживавшему на месте недорогого кафе второму 13-му дому с вывеской «Бакалейно-гастрономическая торговля № 13».

— Почем вам знать? Вы разве бывали у нас раньше? Мне знакомо ваше лицо… Я не мог видеть вас в театре?

— Михал Афанасьевич. — Маше казалось, она проваливается в снег все глубже и глубже. — Умоляю вас. — Боясь коснуться его лба, взор описал большой полукруг и, успев захватить кусочек зимнего неба, опустился на окна первого 13-го дома.

В его окнах горел свет.

Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной… в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвислы… Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже… засветился слабенькими желтыми огнями…

Булгаков никогда не напишет это про Дом?

— Выслушайте меня. — В отчаянии вцепилась она глазами в пуговицу на его шинели. Пуговица обвисла на нитке, ее б следовало пришить. — Пойдемте на Владимирскую горку. Ведь это лучшее место в мире.

— Вы так думаете?

«Вы так думаете!»

Но он еще так не думал. «Лучшей в мире» горка станет, когда Булгаков окажется в Москве, отрезанный от Города. Бесконечная, как идущий с горы снежный вал, любовь к Киеву, накрывшая страницы романа, будет помножена на ностальгию, на бесконечную боль потери, тем большую, чем недостижимее для него будет «лучшее место в мире Владимирская горка», «самая фантастическая улица в мире» Малоподвальная, дом «постройки изумительной»…

Точнее, не будет.

Не будет ностальгии, не будет боли, не будет Москвы.

Не закончатся «времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение». Когда «весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному, ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест св. Владимира, висящий в высоте…

Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских».

И стоявший пред ней обладатель пригорюнившейся пуговицы принадлежал к поколению, в сердце которого жила счастливая «уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег».

Так и будет. Так будет.

Булгаков будет счастлив. И никуда не уедет. И потому ничего не напишет.

«Тогда я умру…»

— Тогда, быть может, дойдем до Контрактовой? — тускло спросила Ковалева у пуговицы.

Похоже, она заинтриговала его.

Да и разве мог любимейший старший брат четырех нежно любимых младших сестер отказать не разъясненной, испуганной барышне, умоляющей.

— Прошу вас. — Он подал ей руку.

Машин взгляд успокоился — теперь он был обращен под ноги. Наклонный, покрытый скользким снегом Андреевский спуск подарил оправдание.

— Скажите, Михал Афанасьевич, — расхрабрилась она на двенадцатом шаге, — вы верите в невозможное?

— Зависит от того, насколько оригинально вы изволите понимать невозможное. — Голос невидимого ей собеседника был вежливым, мягким, чуть ироничным.

Но желавшим понять.

— Например, что однажды к человеку может прийти Мефистофель.

— Что ж… Такое очень возможно.

— Вы верите в Сатану?

— Церковь решительно убеждает нас в его существовании. Тот, кто верит в Бога, верит и в Дьявола. — Он сказал это как нечто само собой разумеющееся.

— Об этом я как-то не думала…

Она подняла на него глаза.

И испытала пустоту разочарования.

Спутник не был Булгаковым!

Машин Булгаков был совершенно иным — сорокалетним. С моноклем в правом глазу. С жесткой линией рта, с сильными глазами.

А этот был лишь повзрослевшим гимназистом, встреченным ею на Владимирской горке. Все еще чересчур молодым. Хотя и успел стать почти ровесником Маши.

Но Машин Булгаков — не мог быть ее ровесником!

И все же:

— Значит ли это, что добро так же неотделимо от зла? — взволнованно спросила она его.

— Вы спрашиваете меня, точно я пророк. — Он улыбнулся. Улыбка сделала студента университета еще более юным — еще более не Михал Афанасьевичем.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});