Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Для Уэйвелла это означал конец. 21 мая Черчилль в телеграмме Уэйвеллу похвалил его за командование армиями, но отметил, что чувствует, как он устал после столь долгого напряжения сил, а потому «на этом театре нужен свежий глаз и свежая рука». Черчилль нуждался в спасителе Нила, который, как Нельсон, давший обещание королю, выследит и уничтожит врага[938].

Всего полгода назад Черчилль сказал министрам: «В Уэйвелле мы получили победителя». Теперь Черчилль нуждался в новом победителе, лидере, который вступит в бой с Роммелем. Он остановил свой выбор на генерале сэре Клоде Окинлеке, командующем в Индии. Черчиллю «не слишком нравилась его [Окинлека] позиция в Норвежской кампании в Нарвике. Он как будто был склонен придавать слишком большое значение безопасности и надежности, хотя ни того ни другого на войне не существует, и довольствоваться удовлетворением того, что он считал минимальными требованиями». Но Норвегия была чуть ли не импровизированным гамбитом, без координации действий авиации и флота. Теперь Черчилль был полон решимости предоставить новому командующему все необходимое для войны в пустыне. А Уйэвелл сменил Окинлека в Индии. Колвилл высказал мнение, что Уэйвелл может обидеться и откажется от должности командующего в Индии. Черчилль обсудил этот вопрос, когда они вечером прогуливались в парке. Если просто уволить Уэйвелла, сказал Черчилль, «это вызовет много разговоров и критики». Он не хотел, чтобы Уэйвелл «слонялся по Лондону». По счастью, Индия была так же далеко от Лондона, как любое место на земном шаре. Когда Дилл предположил, что Уэйвелл «использует ручку», чтобы после войны написать историю со своей точки зрения, Черчилль ответил, что «тоже может использовать свою ручку и готов держать пари, что продаст больше книг». Если Дилл считал Уэйвелла жертвой черчиллевской стратегической безрассудности, то сам Черчилль сказал Колвиллу, что «на самом деле никогда особенно не верил» в Уэйвелла, который, по его мнению, во многих случаях действовал слишком медленно; Линкольн тоже сказал о генерале Джордже Макклелане[939], что «он страдает от медлительности». И Линкольн, и Черчилль возлагали огромные надежды на победы, которых никак не удавалось добиться. Но если Линкольн великодушно поддерживал Макклелана (который фактически бездействовал), то Черчилль, направив Уэйвеллу подкрепление в 1940 году, с тех пор только отбирал у него войска[940].

Дилл неодобрительно отнесся к увольнению Уэйвелла, но с еще большим недовольством он отнесся к назначению Окинлека. Уэйвелл, сказал он Колвиллу, «имеет вдвое больше мозгов, чем Окинлек». Первым показательным – и самым роковым – решением Окинлека было назначение генерал-лейтенанта Аллана Каннингема, брата адмирала, командующим недавно переименованной и в скором времени усиленной 8-й армией. Каннингем командовал армиями, очистившими Сомалиленд от итальянцев. Он был прекрасным пехотинцем, но ничего не понимал в танковой войне. Окончательное изменение в ближневосточном командовании начальники штабов сделали, когда назначили Артура Теддера главным маршалом авиации вместо Артура Лонгмора. Как оказалось, одно из самых неожиданных повышений за всю войну. Теддер верил в непосредственную боевую авиационную поддержку пехоты и танков; его точку зрения разделял Дики Маунтбеттен, который сказал Черчиллю 21 июня, что «никакая военно-морская и военная операция не может быть предпринята без мощного прикрытия с воздуха». Теддер разработал тактики «воздушного ковра» – так называемый «теддеровский ковер», когда выкладка «воздушного ковра» предшествует наступлению пехоты и танков. Армия при поддержке авиации наступает быстрее, продвигается дальше, как испытал на себе Лонгмор в случае с Роммелем. Теддер фактически позволил армии управлять своими самолетами в тактических операциях, то, что никогда не одобрял Лонгмор. Но у Теддера была та же проблема, что и у Лонгмора; ему не хватало самолетов[941].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Черчилль сказал Окинлеку, что ожидает от него наступления, и в ближайшие два месяца. Окинлек ответил, что его армии будут готовы не раньше осени. Черчилль возмутился, но отступил. У него не было выбора. Ближневосточные силы оголились до такой степени, что вопрос заключался не в том, чтобы наступать, а как лучше обороняться. Если Старику возражали, как это сделал Окинлек, то он мог отступить; к тем, кто ему не возражал (как Уэйвелл), он относился без должного уважения. Ему нравились бойцы.

После провала операции Уэйвелла 21 июня за обедом в Чекерсе собрались: Клементина, Мэри, посол Гил Уайнант с женой, Констанс, Колвилл, Томми Томпсон и Идены. Черчилль взял слово – он редко отказывался выступать – и стал рассуждать о России. Несколько дней назад Стаффорд Криппс сказал Идену, что Россия слабая и «едва ли выдержит против Германии больше трех-четырех недель». Дилл считал, что русские продержатся шесть-семь недель. Черчилль, изучив расшифровки «энигмы», заявил на обеде, что «Россия, безусловно, подвергнется нападению и, конечно, потерпит поражение». Однако Черчилль заявил, что готов сделать все, чтобы помочь Сталину. Несколько дней назад он сказал военачальникам, что немцы, по его расчетам, скоро начнут войну с Россией за бакинскую нефть и украинскую пшеницу и что Британия должна «воспользоваться всеми преимуществами, которые предоставит эта война». Самое большое преимущество, какое можно получить, – это оказать русским помощь, в которой они нуждаются. Уайнант согласился с Черчиллем и сказал, что Соединенные Штаты тоже помогут Сталину. Когда Колвилл предположил, что поддержка Советов может оказаться проблематичной, учитывая давнюю ненависть Черчилля ко всему, что связано с большевиками, Черчилль ответил, что, «если Гитлер вторгнется в ад, я произнесу панегирик в честь дьявола»[942].

После ужина Иден и Колвилл пошли с Черчиллем побродить по саду. Несколько дней назад Колвилл записал в дневнике, что наступила жаркая, солнечная погода; цветут рододендроны, жара «тропическая, и воздух напоен ароматом цветов». Иден, разглагольствовавший на какую-то тему, сделал шаг назад, «упал в глубокую ха-ха[943] и врезался в колючую проволоку».

Они хохотали и бродили по залитому лунным светом лесу, как древние люди, и, как древние люди, были сильные духом. Хорошо жить в такое прекрасное время, сказал Черчилль Колвиллу и добавил: «Вы переживете много войн, но никогда не будет такого прекрасного времени, как сейчас». Старик, в последнее время читавший Колвиллу лекции о разных вторжениях в Россию на протяжении истории, забыл сказать, что на этой неделе отмечалась годовщина вторжения Наполеона в Россию в 1812 году[944].

Когда они вернулись домой, Черчилль распорядился, чтобы его ни при каких обстоятельствах (конечно, кроме вторжения в Великобританию) не будили до восьми утра[945].

Небо было спокойным, немецкие самолеты не появлялись. Спокойно спали порты и Лондон.

В тысячах миль к востоку рычали двигатели более 3600 немецких танков. Заряжающие вложили фугасные снаряды в более чем 7200 орудий, и офицеры готовились скомандовать «пли!». Более 600 тысяч моторизованных транспортных средств, чьи двигатели, работавшие на холостом ходу, выпускали выхлопные газы, стелившиеся вдоль фронта, который растянулся почти на 900 миль, от Балтики через оккупированную Польшу до Черного моря. Стояла солнечная, прохладная погода. Немецкая восточная армия, Ostheer, 153 дивизии, находилась в состоянии боевой готовности. Более 3 миллионов саперов-штурмовиков и пехотинцев (включая четырнадцать дивизий румынских пехотинцев) залегли в неглубоких канавах и за железнодорожными насыпями. Солдаты проверяли свои винтовки Маузера и нервно подтягивали ремешки касок. Они выкуривали последнюю эрзац-сигарету и делали последний глоток эрзац-кофе – настоящий табак и кофе пропали из их пайков несколько месяцев назад. Если все пойдет как планировалось, война закончится полной победой, и Рождество они будут уже справлять дома, в кругу семьи[946].