Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль сильно устал. Спустя три дня после потопления «Бисмарк» Клементина уговорила его отдохнуть несколько дней в Чартвелле. Дом был закрыт, прислугу уволили. Это был отдых в спартанских условиях. В первый вечер после обеда Черчилль встал из-за стола, сделал пару шагов и лег на пол рядом со столом. Пока Клементина и Колвилл играли в триктрак, он дремал, не обращая внимания на стук костей о доску.

Поездка задумывалась как необходимая передышка для Клементины и для Черчилля. Но погода была дождливой, холодной и ветреной, и Черчилль, по словам Колвилла, проявлял беспокойство, был погружен в раздумья и выглядел встревоженным. На следующий день он уехал в Лондон. Он был постоянно недоволен сотрудниками, и даже Клементина однажды утром вызвала у него приступ раздражения. Во время завтрака он помрачнел, написал Колвилл, «когда увидел, что К. взяла немного его любимого меда из Квинсленда, чтобы подсластить ревень». Черчилль, который всегда разговаривал со своим рыжим котом, с золотыми рыбками и утками, теперь разговаривал сам с собой. Его здоровье было столь же переменчиво, как настроение. В начале марта он простудился, выздоровел и снова простудился, простуда перешла в бронхит, а нюхательный табак[923] только усугубил положение[924].

Он не проявлял великодушия по отношению к коллегам, особенно к Идену, который после нескольких месяцев, проведенных по приказу Черчилля на Балканах, подвергся критике со стороны прессы и парламента. Черчилль и не думал защищать Идена. Объектом его нападок был Уэйвелл, Королевский флот и «взвинченный и склочный» де Голль. Раздражение вызывала привычка Рузвельта следовать за общественным мнением, а не формировать его. Отчаянно нуждаясь в том, чтобы Америка вступила в войну, и расстроенный ее инертностью, Черчилль сказал Рузвельту: «Надеюсь, вы простите меня, если я скажу, что испытываю тревогу… Но что бы ни случилось, вы можете быть уверены, что мы будем сражаться, и я уверен, что мы сумеем, по крайней мере, защитить себя. Но что в этом хорошего?»[925]

Он вмешивался в вопросы, которые было бы лучше оставить другим. «Мы с Джоном Пеком пришли к общему мнению, что премьер-министр не помогает правительственной машине работать без сбоев, – написал в дневнике Колвилл. – Он поощряет инициативу, но часто вмешивается, хотя было бы лучше, если бы он не делал этого». Но разве мог Черчилль дать передышку своим подчиненным, когда Гитлер не давал ее Великобритании? Бомбардировки с апреля до начала мая были такими же жестокими, как осенью прошлого года. Связано ли возобновление бомбардировок с подготовкой к вторжению? Учитывая шаткое положение в Средиземноморье, то, что Гитлер и Сталин пока оставались союзниками, а на Ла-Манше установилась хорошая весенняя погода, британцам оставалось только ждать ответ[926].

Словно для того, чтобы подтвердить их худшие страхи, в оставшиеся майские недели Лондон не подвергался бомбардировке. В мире опять установилось напряженное затишье – так Черчилль назвал ситуацию, возникшую перед сентябрем 1939 года. Небо было чистым, не считая случайных немецких самолетов-разведчиков, гудевших где-то в вышине. Это была тревожная тишина. Бивербрук сказал газетному магнату лорду Камроузу, что «немцы начнут полномасштабное наступление против нас… в ближайшие дни». Он подчеркнул: «В ближайшие дни» – и добавил, что, по его мнению, вторжение неминуемо и, хотя некоторые думают иначе, «я знаю, что прав»[927].

Люфтваффе не появились в Лондоне ни в конце мая, ни в начале июня и в течение почти трех лет не совершали массированных налетов. Время от времени случались ночные налеты в ответ на черчиллевские бомбардировки немецких городов, но люфтваффе двигались на восток. Англичане, каждую ночь ожидавшие налетчиков, не знали, что блиц закончился в ту ужасную ночь с 10 на 11 мая.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

В течение многих недель Черчилль обдумывал, какую выгоду можно извлечь из серьезного германо-американского инцидента в экстерриториальных водах, и наконец 28 мая он заставил адмиралтейство способствовать созданию такой ситуации. «Бисмарк» потопили, но «Принц Ойген» остался на свободе, и Черчилль в «секретной записке» первому лорду адмиралтейства изложил свой план. Поиск «Принц Ойген» «является вопросом первостепенной важности. Соединенные Штаты непременно должны принять в нем участие. Было бы очень хорошо, если бы его [ «Принц Ойген»] обнаружил американский корабль, поскольку немецкий корабль, возможно, откроет огонь по американскому кораблю, тем самым создав инцидент, за который правительство Соединенных Штатов будет благодарно»[928].

Рузвельт, который не испытал бы благодарности за подобный инцидент, накануне сделал важный шаг в направлении войны. Он «объявил о введении на всей территории страны чрезвычайного положения и потребовал всемерного укрепления обороны с использованием всех возможностей». Он приказал расширить зону патрулирования в Атлантике в восточном направлении настолько, насколько это требует ся для обеспечения безопасной доставки необходимых грузов в Великобританию. Расширяя зону патрулирования в восточном направлении, Рузвельт, казалось, приглашал вступить в бой. Более 85 миллионов американцев слушали выступление своего президента, на тот момент самая многочисленная аудитория радиослушателей в американской истории. Выступление президента прервало игру «Бруклин Доджерс» на бейсбольном стадионе Эббетс-Филд[929]; это был единственный случай, когда игра Главной лиги бейсбола была прервана в связи с выступлением президента в прямом эфире.

«Дамы и господа, – прозвучал над стадионом голос диктора, – президент Соединенных Штатов». Происходило нечто значительное. Рузвельт был достаточно здравомыслящим человеком, чтобы понимать, насколько весомее прозвучат его слова благодаря тому, что из-за его выступления был прерван матч. «Всем нам совершенно ясно, что, если наступление гитлеризма не остановить сейчас, Западное полушарие скоро окажется в пределах досягаемости для нацистских орудий разрушения». Он не предлагал Америке мериться силой – как это делала Англия, – но ясно дал понять, что Гитлера необходимо остановить. Он подвинул Америку на шаг ближе к войне[930].

Рузвельт, зная, какое впечатление производят на американцев кинохроники горящего Лондона, пытался внушить соотечественникам мысль о необходимости срочного принятия мер, утверждая, что немецкие бомбардировщики обладают достаточной дальностью полета для бомбардировки Восточного побережья Америки. Рузвельт, конечно, преувеличил возможности немецких самолетов: бомбардировщики, кроме «Фокке-Вульф Fw-200 Кондор» (использовался в качестве самолета дальней морской разведки и дальнего бомбардировщика), обладали довольно ограниченной дальностью полета. Рузвельт знал, что никакие «орудия разрушения» в ближайшее время не будут доставлены воздушным путем. Представив страшный, но неосуществимый воздушный сценарий, Рузвельт перешел к вопросу об Атлантике. Целью держав оси является установление мирового господства, сказал Рузвельт, но им «никогда не достичь своей цели без контроля над морями… а чтобы ее выполнить, им необходимо победить Великобританию. Тогда они могли бы диктовать свои условия Западному полушарию. Никакие фальшивые аргументы, никакая игра на чувствах, никакие лживые заверения вроде тех, которые Гитлер давал в Мюнхене, не заставят американский народ поверить, что вождь нацистов и его партнеры по оси ограничатся победой над Британией; мы знаем, что после этого они обрушатся на наше полушарие». Его слова дышали силой. «Под угрозой оказалось бы даже наше право на вероисповедание. Нацисты не признают никакого бога, кроме Гитлера; истинного Бога они отрицают так же неистово, как коммунисты». Рузвельт был готов начать стрельбу, защищая международное право. Угроза нападения внутри расширенной патрульной зоны отныне рассматривалась как нападение на Америку[931].