Солдат великой войны - Марк Хелприн

Устрицы подали не в раковинах, а в салатнице, но свежие, и это так потрясло Алессандро, что он даже не спросил, каким образом в кавалерийской части, расквартированной на венгерской равнине, в разгаре лета потчуют устрицами на льду. За ними последовала черная икра с четвертинкой лимона, шинкованным яйцом и кубиками лука. Младший офицер, сидевший рядом с Алессандро, извинился за то, что обычного рыбного блюда не будет.

– Даже не упоминайте об этом[83], – ответил Алессандро.

– Почему не стоит об этом упоминать? – с недоумением спросил офицер.

Алессандро взглянул на молодого офицера и ответил:

– Просто такое выражение. Оно означает: «Все и так превосходно».

Офицер наполнил шампанским фужер Алессандро. Главным блюдом была оленина, поджаренная на углях. Под мясо подали великолепное красное вино в графинах, салат из эндивия и помидоров, молодой картофель, поджаренный в оливковом масле с паприкой. На десерт – торт «Захер» и черный чай «Дарджилинг».

– Вы всегда так едите? – поинтересовался Алессандро соседа.

Младший офицер, чех, смущенно покраснел.

– Иногда мы едим очень просто: консоме, салат, копченая рыба с перепелиными яйцами и лимоном, а потом чай, фрукты и шнапс.

– А как насчет кормежки в полевых условиях?

– Это и есть полевые условия.

– А боевые пайки?

Младшему офицеру, определенно набравшему излишний вес, хотя щеки светились здоровым румянцем, начал надоедать этот допрос. Ответ прозвучал резко:

– В бою мы едим то же, что и все: сэндвичи с гусиной печенью, пирожные с трюфелями, турецкие сушеные абрикосы и бренди из фляжки.

– А когда вы возвращаетесь в казармы? Что тогда?

– Отвечать не буду.

– Пожалуйста.

– В казармах шеф-повар и его помощники словно сходят с ума. Они просто счастливы снова увидеть свои кастрюли, мраморные столешницы и ледники. Возвращаясь в казармы после полевых лишений, мы, конечно, пируем, особенно когда император осчастливливает нашу столовую своим присутствием. Ты, возможно, даже увидишь его.

– Даже не верится.

Солдаты и офицеры за десертом не засиделись, но Алессандро, не зная, что ему делать, остался за столом. Офицер высокого ранга со знаками отличия, такими же загадочными, как и его акцент, подошел к Алессандро.

– Фельдмаршал желает тебя видеть.

– Фельдмаршал? – переспросил Алессандро.

– Граф Блазиус Штрассницки. Слышал о нем?

Алессандро покачал головой.

– Не волнуйся. Чем меньше ты о нем знаешь, тем больше ему понравишься. Пошли.

Ломая голову, какие мотивы побудили фельдмаршала пригласить пленника в свой шатер, Алессандро решил задать вопрос, прежде чем возникнет опасность вновь оказаться перед расстрельной командой.

– Этот Штрассницки, он не… э…

– Кто мы, по-твоему? Греки?

* * *

Штрассницки сидел в палатке на складном стуле. Мундир снял, рукава рубашки закатал. Одеждой почти не отличался от Алессандро, разве что цветом штанов – красные, и сапог – черные. Стул стоял среди низких столиков, заваленных картами, блокнотами для донесений, книгами, газетами, журналами, деревянными чехлами для биноклей, ручками и прочим.

– Ты играешь в шахматы? – спросил он, предложив Алессандро сесть напротив него на такой же стул.

– Не особенно хорошо, – признался Алессандро. – Мне отдавать честь?

– Ты же не служишь в нашей армии, так?

– Мы привыкли отдавать честь нашим болгарским охранникам… рядовым… а вы фельдмаршал.

– Пока мои люди готовы умирать за меня, – Штрассницки пожал плечами, – и пока они без промедления выполняют мои приказы и делают свое дело, как мне того хочется, я всего это чинопочитания не терплю… за исключением случаев, когда посторонние не поймут. Я фельдмаршал, потому что наш гусарский полк подчиняется непосредственно императору. В армии я был бы полковником, но, поскольку никто не может приказывать командиру императорского гвардейского полка, кроме самого императора, полковник автоматически становится фельдмаршалом.

– С фельдмаршальскими привилегиями?

– Ты пообедал?

Алессандро улыбнулся.

– Император оберегает свои прерогативы, оберегая своих подчиненных.

– А не растолстеют ли от этого подчиненные?

– Подожди до завтра. Если быстро скакать по двенадцать часов каждый день, можно есть сколько угодно, и все равно останешься худым, как гончая.

– Как за вами поспевают фургоны?

– Они едут прямо. Мы – зигзагами, прочесывая территорию. Фургоны проезжают за день пятнадцать-двадцать километров, а мы не меньше семидесяти пяти, а когда ты вступаешь в бой, энергии тратится столько, что ее необходимо восполнять.

– Когда вы сражались в последний раз? – спросил Алессандро.

– Сегодня.

На лице Алессандро отразилось изумление. Война еще не дошла до равнин восточной Венгрии.

– Греки зажаты в Салониках, итальянцы – в Венето, русские разбежались, сербы сброшены в море. С кем же вы сражались?

Штрассницки вздохнул.

– Два дня назад мы схватились с колонной вражеских партизан: сербами, румынами, греками боснийцами, еще черт знает с кем, все верхом, как чикоши[84]. В битве, которая длилась два часа и растянулась на двадцать километров равнины, мы уничтожили всех, но и сами потеряли много людей. Сегодня мы сражались снова, и из наших оставшихся шестисот восьмидесяти четырех человек потеряли сорок три. Теперь нас шестьсот сорок один.

– Их настроение и поведение удивительны после такой жестокой сечи.

– Каждый достоин награды, – заявил Штрассницки. – Лучше моих людей никого нет.

– А где же вторая часть полка? – спросил Алессандро.

– Вторая часть?

– Триста сорок один человек. Я сосчитал лошадей. Они пасутся тридцатью группами по десять.

– Числа на войне… как тебя зовут?

– Джулиани, Алессандро.

– Числа на войне, Алессандро, совсем не такие, как в мирное время.

– Не такие?

– Разумеется, ты это знаешь. Сколько ты воюешь?

– Три года.

Штрассницки пожал плечами.

– Что ж, тогда точно знаешь. Война влияет на арифметику в значительной степени так же, как гравитационная линза на свет. Это очень сложная идея, и я сомневаюсь, что итальянцы уяснили ее в полной мере.

– Я с ней знаком, – ответил Алессандро.

– Да брось, – в голосе Штрассницки звучало пренебрежение. – Как это может быть?

– Может, – заверил его Алессандро, – потому что я читал статью о теории относительности, когда сидел в окопах на Изонцо в девятьсот пятнадцатом. Мне прислал ее отец. Она была в его последнем письме, которое дошло до меня. Свет для тех, кто занимается эстетикой, то же, что физика для инженеров. И, если говорить о свойствах света, я знаком с работами Эддингтона, потому что английские журналы поступали к нам без проблем. Как я понимаю, не с такими сложностями, как к вам. Приходили по почте, тогда как вашим шпионам приходилось перевозить их в чемоданах с двойным дном или копировать мелким почерком, чтобы потом отправлять привязанными к лапке голубя.

– Ты физик? – спросил Штрассницки с видом человека, только что попавшего в десятку. – Я сам физик. Не совсем физик, но обучался физике. Начинал с баллистики…

– Моя работа в немалой степени включает и физику, и космологию, – ответил Алессандро, – но едва ли меня можно называть физиком.

– Область твоей деятельности – эстетика.

– Была.

– Кроче?[85]

– Да, Кроче, и многое другое.

– Представить себе не мог, что наши профессии так близки и ты достаточно осведомлен о том, что знаю я.

– В каком-то смысле это одна и та же профессия. Невозможно понять науку без искусства и искусство без науки. Только дураки в обеих дисциплинах не понимают, что это два проявления одного и того же. – Алессандро наклонился вперед. – Но что вы говорили насчет чисел в войну? Не уверен, что понял.

– Позволь объяснить. Это изумительно. Числа, как ты хорошо знаешь, это хрупкие иллюзии. Нет никакой нужды в умении рассуждать об Ахилле и черепахе, чтобы знать, что при объяснении отрицательных чисел, имея дело со школьниками, ты поешь, как друид. Разве нет? Разумеется, да. Итак, война, ужас, множество эсхатологических вопросов, ограничение прав человека, недостаток здравого смысла, неразбериха, энтропия… Все соединилось, чтобы полностью уничтожить значение и сложность чисел. Посмотри на военные расходы. Посмотри на невероятные числа потерь на Западном фронте или, к примеру, на Изонцо. Посмотри на полную сумятицу со временем. Время, которое всегда четко обозначалось числами, в битве просто совершенно сходит с ума, как тебе должно быть известно. Та же ситуация с численными абстракциями.

– Но где же остальные триста сорок один человек? – продолжал настаивать Алессандро.

– Доверься мне. В некоторые вопросы нельзя вникать слишком глубоко. Сейчас война, ты военнопленный, я фельдмаршал. Ты же не можешь ожидать, что я буду обсуждать с тобой военные тайны, так?