Знаменитые писатели Запада. 55 портретов - Юрий Безелянский

Невыдуманными, а вполне реальными были отношения между Хемингуэем и голливудской звездой Марлен Дитрих. Дочь Марлен Мария Рива в своих воспоминаниях писала:

«То, что Дитрих и Хемингуэй были настоящими друзьями, это факт. То, что она называла его „папа“, а он ее „дочка“, это тоже факт. Но то, что они были в близких отношениях, это неправда. Зато чистейшая правда, что ему нравилось, что мир думает иначе, и что она не сердилась за это на него, — это правда. Мать, до безумия обожавшая любые фантазии Хемингуэя, без памяти восхищалась им и была убеждена, что лучшего друга у него не было никогда. Когда он покончил с собой, мать предалась неутешному горю, без конца повторяя: „Зачем он совершил такую глупость? Это его жена довела“».

Роман с Эрнестом Хемингуэем длился почти 30 лет, и в этом романе действительно было больше дружбы, чем любви. Они оба не верили в любовь друг к другу. Марлен считала, что Хэм любит других женщин, а Хемингуэй полагал, что она тоже отдает предпочтение другим — Габену и Чарли Чаплину. Оба восхищались друг другом: Хемингуэй — красотой Марлен Дитрих, а она — его романами. Кстати, в «Островах в океане» Хэм изобразил героиню-актрису, явно списанную с Дитрих. Но Марлен не только восхищалась писателем, но и могла позволить себе его покритиковать: «Знаешь, Эрнест, твоя последняя книга — это дерьмо». И Папа Хэм принимал критику.

Однажды ночью Хемингуэй позвонил Марлен по телефону и сообщил ей, что ему пришла в голову блестящая идея.

— Какая? — спросила Марлен.

— А почему бы нам при встрече не заняться «этим»?

— Почему такая идея пришла тебе в голову так поздно? — удивленно спросила Дитрих.

— Ну, знаешь, — ответил Хемингуэй, — у меня сильно упали тиражи книг, и читателей надо чем-то взбудоражить. Если пустить слух, что у нас настоящий любовный роман, люди опять заинтересуются нами — моими книгами и твоими фильмами.

Однако Хемингуэй кокетничал: публика и без того числила обоих в кумирах, без всякого дополнительного «этого».

Ну, а женщины Хемингуэя в книгах? Восприятие текста у всех, конечно, разное. Вот, к примеру, специфическое мнение одного критика: «Женщины у Хемингуэя — либо отвратительная продажная тварь, лишенная всякой привлекательности (типа жены Макомбера), и тогда он ее ни секунды не романтизирует, — либо женщина-товарищ, женщина-единомышленник, каковы жены и возлюбленные всех его любимых героев, и прежде всего испанки из „Колокола“… Он любил надежность…»

У современного польского журналиста Хенрика Хороша есть выражение: «Женщина — что оконная занавеска, узор миленький, но мира уже не увидишь».

Хемингуэй любил раздвигать «занавески» и внимательно разглядывать мир. «Занавески» хорошо, но мир лучше.

Хемингуэй в России

Впервые Хемингуэй был упомянут в советской печати в 1929 году в журнале «Вестник иностранной литературы».

В 1989 году в июньском номере «Вопросы литературы» Раиса Орлова опубликовала статью-исследование «Русская судьба Хемингуэя». «За 60 лет Хемингуэя у нас издавали и запрещали, ему поклонялись и его обличали, превозносили и разочаровывались. История взаимоотношений с ним, исполненная крутых поворотов, подчас горько иронических, тесно связана с историй нашего общества, нашего самосознания, нашей литературы».

Как все начиналось? В 1928 году Максим Горький рекомендовал своему секретарю Крючкову для последующего издания на родине рассказ Хемингуэя о бродягах. В 1929 году в журнале «На литературном посту» появилась статья американского социалиста Майкла Голда «Поэт белых воротничков», в которой Хемингуэй был представлен человеком сухим и бессердечным, как «закоренелый эгоист». То есть книги Хемингуэя в СССР еще не появились, а критика начала формировать образ неведомого «Папы Хэма».

Первые рассказы Хемингуэя появились в 1934 году в журналах «30 дней», «За рубежам» и «Интернациональная литература». А затем вышел и первый сборник Хэма «Смерть после полудня». Составителем, редактором и автором вступительного слова был Иван Кашкин, который и стал первым пропагандистом Хемингуэя в СССР. Хотя Кашкин и назвал Хемингуэя «джентльменом с трещиной», — иначе было нельзя! — он решительно стал двигать его «в массы». Русский читатель был ограничен, связан, все время находился под прессом власти, всего боялся и вечно оглядывался, а тут американец — свободный, раскованный, ответственный только перед собой и этим был весьма привлекательным. И неудивительно, что Хэм стал самым советским американским писателем.

«С детства я хотела путешествовать, — признавалась Раиса Орлова. — И мечтала о Париже — не только из-за французов, но и из-за Хемингуэя. В Париж никто вокруг меня не едет и не поедет. И я не поеду. Читаю наши газеты, читаю Хемингуэя — прошусь в Испанию. Тщетно. Меня не берут. Это все — внешний слой. Хемингуэй входил глубже. В бессознательное. Туда, где мне ох сколько не хватало. Где я была нищей по сравнению с героинями Хемингуэя. Не умела грустить. Не умела задумываться. Видеть ужас не умела. А ужаса вблизи было больше, чем рядом с Хемингуэем. С романтическими героями и героинями не сосуществуешь — на них взираешь издали: возмущаешься ли, любуешься ли — но издали. Они в ином измерении».

В 1974 году Орлова обратилась к некоторым писателям с вопросом: «Какую роль в вашей жизни сыграла американская литература?»

Юрий Домбровский ответил: «Кто открыл для меня действительно новые горизонты — это Хемингуэй. Я понял, прочитав его, главное: литература была покорена русской прозой — психологическим реализмом таких титанов, как Лев Толстой, Достоевский и Чехов, но она казалась не только вершиной, но и концом психологической прозы в том смысле, что дальше идти уже некуда… а пришел Хемингуэй и открыл то, что давно знали актеры и некоторые драматурги (например, Шекспир), но никогда не знали писатели — подтекст, — и это открыло новые необозримые горизонты. Я думаю, что хотим мы или не хотим, а мы все… пользуемся в той или иной мере (чаще всего незаметно для себя) его методом и его достижениями».

Давид Самойлов: «Для нас американская литература как образцовая начала сознаваться через Хемингуэя, который лет 15–20 был чуть ли не самым любимым писателем. Это место Хемингуэй занял в 30-e годы. И утратил, вытесненный Томасом Манном, Фолкнером, отчасти Кафкой, которого мы долго знали лишь понаслышке.

Видимо, ни одного из названных писателей мы не полюбили с той силой, с какой любили Хемингуэя, который нам представлялся еще и образцом современного характера… Любовь к Хемингуэю в нашей стране было любовью романтической. Она несколько напоминает русский байронизм XIX века. Подобно прадедам, накидывающим гарольдов плащ, советские читатели тянулись к далекому Хемингуэю. Некоторые литераторы пытались копировать его рубленые, короткие фразы. Однако привлекал не только стиль, но и поведение его героев, его собственные поступки».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});