Театр китового уса - Джоанна Куинн

мгновенье.

– Это не выбор, Криста. Это то, что я есть.

Она смотрит на него, и он продолжает:

– Я никогда не хотел этого на самом деле. Не думаю, что этого хотел и отец, как считаешь? Быть владельцем поместья.

– Подозреваю, что он это ненавидел, – говорит Кристабель. – Не уверена, что он когда-либо вернется в Чилкомб.

– А зачем? Зачем мы заставляем себя быть такими? Ради чего? – Дигби смеется. – Я думал, что я неудачник, потому что не похож на других. Какая же трата времени. Там для меня нет жизни, Криста. Той, которую я хочу.

– Что ж, я рада, что ты принял решение.

– Ты не кажешься радостной.

– Звучу язвительно, да?

– Да.

Она протягивает ладонь, и он вкладывает в нее пачку сигарет. Она достает крошащийся окурок и прикуривает его, осторожно придерживая длинными пальцами, когда вдыхает. Когда она снова заговаривает, ее голос звучит неуверенно:

– Полагаю, это просто оставляет меня в безвыходном положении. В смысле, я всегда знала, что ты отправишься в университет, но я полагала, что ты все же вернешься. Я думала, остальное будет не так важно, потому что у нас останется театр. Но теперь ты идешь в другом направлении, и я не знаю, что у меня осталось. Я никогда не представляла жизнь без тебя.

– Но ты всегда была такой упорной, Криста. Ты всегда найдешь выход.

– Выход куда? Я нигде не подхожу. Наверное, поэтому я и построила театр, не думаешь?

– Именно об этом и речь, – говорит Дигби. – Мы не подходим их рамкам.

Она передает ему остаток сигареты.

– Когда получишь Чилкомб в наследство, отдай его Флосс.

– Меня заставили написать завещание перед тем, как отправить во Францию, – говорит он. – Вы с ней получаете равные доли.

– Меня тоже заставили, но мне никому нечего оставлять.

Они оба смеются. Снаружи – грохот артиллерийского огня, затем вой сирены воздушной тревоги.

Дигби говорит:

– Я просто хочу сам выбирать свою жизнь. А ты?

– Я понятия не имею, какой она может быть, – отвечает она.

– Незнание – гораздо лучший вариант, – говорит он.

Они беседуют до поздней ночи и следующую ночь тоже. О семье, о театре, о войне. Днем Дигби уходит на встречу с коллегами из Сопротивления. В отсутствие Лизелотты у Кристабель нет линии связи с американцами, но Жан-Марк послал несколько человек на велосипедах из города навстречу войскам союзников, поэтому она решает подождать их отчетов по возвращении.

Город яркий от августовского солнца, но исход немцев набирает обороты: администрация уезжает на реквизированных гражданских автомобилях, военных грузовиках, нагруженных мебелью. Кристабель ходит по кафе и садится рядом с общественными телефонами, где слышит обрывки разговоров. Названия мест упоминаются возбужденным шепотом. Союзники добрались до Ножан-ле-Ротру! Они почти в Шартре! Она замечает пару солдат вермахта за соседним столиком и пытается представить, что они чувствуют. Официантка обслуживает их в презрительном молчании.

По вечерам они с Дигби возвращаются в квартиру на острове, чтобы готовить безнадежные ужины и собирать сигареты из остатков других сигарет. Ей нравится ставить кресло ближе к окну, смотреть на квартиры напротив, когда опускается вечер, на их окна, освещенные свечами, горящие, будто ячейки в сотах. Затем шторы задергиваются, чернота спускается на город, и остров Сен-Луи должен плыть сквозь тьму, как корабль по реке.

– Бодлер жил на этом острове, – говорит Дигби, который нашел книгу по истории Парижа на полке и перелистывает ее, лежа на диване, – и Шопен.

– Флосси любит Шопена, – говорит Кристабель, думая о сестре, сидящей за роялем и играющей круговые пьесы композитора, будто бросающей в воду камушки. Это кажется сценой из другого мира.

– Дигс, я много думала, – говорит она через какое-то время, – если я снова открою театр, я хочу все сделать по-другому. Посмотрев «Антигону», я задумалась, могу ли я взять пьесу, которую уже ставили, и рассказать ее по-другому.

– Продолжай, – говорит Дигби, опуская книгу.

– «Бурю», допустим.

– Как бы ты ее рассказала?

– Я бы сделала ее историей Калибана. Начала бы с его рождения. С его матери, ведьмы. Детям нравятся ведьмы.

– Ты бы сделала ее спектаклем для детей?

– Могла бы. Я могу представить ее как театр теней.

– Мать Калибана ведьма? – спрашивает он. – Я никогда его не играл.

– Возможно, это только слухи. Может, она вовсе не ведьма, – говорит она. – Можно сказать детям, что они услышат тайную историю, которую никогда не рассказывали.

– О, мне это нравится, – говорит Дигби. – Я бы сделал историю Ариэля. Когда я думаю о нем, то вижу его пламенем, движущейся энергией.

– Ариэля мог бы играть танцовщик. Танцовщик с огнем.

– Китовые кости вокруг него как клетка.

– Да. Идеально. Бренди больше нет?

– Позволь мне отправиться на поиски.

Иногда к ним заглядывает Жан-Марк. Кристабель теплеет к нему. В нем есть атмосфера готовности, сфокусированной преданности. Его прыгучие кудри, его искреннее лицо за очками. Дигби рассказывает ей, что Жан-Марку нравятся длинные прогулки по Пиренеям, и она может представить его так – с рюкзаком и в ботинках, тщательно оценивающего направления ветра. Она замечает и его беспокойство о Дигби, его настояния, чтобы Дигби ел, спал. Он горный проводник, думает она, а Дигби – высокие облака, что проходят над ним.

Бывают мгновения – они думают, что она не видит, – когда она замечает, как они смотрят друг на друга, иногда с глубиной, быть свидетельницей которой кажется почти вторжением, иногда с выражениями тихой эйфории; молитва и ответная молитва.

Иногда Жан-Марк приводит с собой других résistants, молодых мужчин и женщин, и она замечает их пронзительное товарищество, как они редко говорят, не положив руку кому-то на плечо. Это напоминает ей о ее команде в Шотландии, о том, как она скучает по ним.

– Почти все résistants уверены, что умрут, – говорит Дигби, лежа на диване однажды вечером. Они пьют сладкий как сироп персиковый ликер, найденный в задней части буфета. – Странно слышать их речи об этом, но они не несчастны.

– Нет, – говорит она, думая об Антигоне. – У них есть вера. – Хотя она также помнит, что Антигона потеряла веру в самом конце, когда мученическая смерть, которой она жаждала, стала суровым физическим трудом, который нужно было выполнить, будто заставить себя выйти в море.

Иногда по вечерам Дигби засыпает на диване. Кристабель не нужно смотреть на него, чтобы понять, что он спит, – ей знакомо то, как меняется его дыхание. Она сидит и наслаждается его сном, пока на улицах вдоль Сены немецкие танки выстраиваются под деревьями.

* * *

Однажды ночью она просыпается с пронзительным криком, борясь за вдох с темнотой, накрывшей лицо плотно,