Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

Глава шестнадцатая

ЛЮБОВЬ

..И все это он рассказывал мне совсем не шуточно, но с тяжелыми вздохами и навернувшимися слезами…

Н. А. Дурова. Записки кавалерист-девицы

Люди XXI века начитаны, наслышаны, навиданы, по выражению Петра I, «до сытости» о том, что мужчина — существо примитивное, лишенное способности чувствовать тонко и глубоко. Но разве всю великую русскую литературу создали не мужчины? Разве любить и чувствовать, а главное — сострадать целые поколения людей не только в России, но и во всем мире учились не по Толстому, Достоевскому, Тургеневу, Чехову? А появилась эта великая литература, начиная с Пушкина и Лермонтова, лишь после того, как объявился читатель, которому было адресовано творчество отечественных классиков, и первыми среди читателей были наши герои — те, кто олицетворял собой эпоху 1812 года.

Первое слово конечно же «Анакреону под доломаном», Денису Давыдову, в воспоминаниях которого запечатлен многоликий образ той поры: «Сердце мое может включить в каждую кампанию свой собственный журнал, независимый от военных происшествий. Любовь и война так разделили между собою все прошедшее мною поприще; доныне я ничем не поверяю хронологию моей жизни, как соображая эпохи службы с эпохами любовных ощущений, стоящими, подобно геодезическим вехам, на пустынной моей молодости»{1}.

Александр Чичерин вел свой дневник, постоянно вопрошая себя, а уместно ли, прилично ли будет по окончании боевых действий показать свои записи сестре, знакомым дамам, воображаемой возлюбленной. Юный гвардеец не дожил до конца «большой войны», но слова, продиктованные «волнением сердца», остались. Их автор тревожил себя напрасно: эти строки не могут оскорбить даму самого строгого и взыскательного вкуса. В 1812 году 19-летний офицер признался самому себе: «До сих пор я участвовал только в одном сражении, то есть занимался своим ремеслом лишь 14 часов. А все остальное время я вздыхал по удовольствиям чудесного мира, украшенного прелестным полом, оживленного его остроумием и очарованием»{2}. В 1813 году он сделал несколько содержательных наблюдений, характеризующих «внутреннюю природу» как своих сослуживцев, так и «прелестного пола». Во время похода по Германии Чичерин с удивлением отметил: «Когда мы были близко от города, навстречу нам вышло десятка три женщин. Как далеко они ни были, каждому офицеру понадобилось, как я заметил, что-то исправить в своем туалете. Насколько же велика притягательная сила прекрасного пола, если, несмотря на усталость, стараешься понравиться женщине, с которой встречаешься лишь на несколько секунд и которую никогда более в жизни не увидишь. Музыканты заиграли красивый вальс, и мы не обманулись в своем ожидании: прелестные оживленные лица, милые улыбки, нежные взоры вознаградили наше внимание»{3}. Обладательницам «нежных взоров» посвящена целая глава, которая так и названа — «Женщины». Чичерин посвятил ее разбору такого важного предмета, как ревность в различных социальных слоях общества: «Неужели ревность умеет пробираться в самые невинные сердца и осквернять их чистоту зловонным дыханием? Возможно ли, чтобы зависть и ревность не были внушены молодой прекрасной женщине светом, а родились сами в ее душе? Эта мысль мучила меня, я всегда был защитником прекрасного пола, который связывает наше общество дружеским единением. <…> Непрестанно думая об этом, я надеялся найти среди крестьянок чистоту чувств, которая составляет главнейшую часть женского очарования.

Вчера я дразнил Розу тем, что она долго гуляла. "Нет, — сказала она, — мне не свойственно увлекаться удовольствиями; я всех избегаю, чтобы мне не знать искушений".

— А ее уже не раз удавалось уговорить, — шепнула мне на ухо Тереза, — и этот корсаж она сшила не на доходы от продажи плодов.

— Ты ее, значит, не любишь? — сказал я Терезе.

— Нет, — отвечала Тереза, — природа дала мне больше прелести, и меня находят более хорошенькой; вот почему я ее не ненавижу.

Я посмотрел на нее пораженный: мне казалось, что предо мной светская женщина, что я в гостиной, но увы, приходилось верить глазам: оказывается, и крестьянки могут быть злыми кокетками, и они подвержены ревности»{4}.

Говоря о знаменитых «историях любви» начала XIX столетия, которым сопереживала вся российская армия, нельзя не упомянуть о сердечной привязанности государя Александра Павловича. Современник писал в мемуарах: «Кому в России не известно имя Марии Антоновны? Я помню, как в первый год моего пребывания в Петербурге, разиня рот, стоял я перед ее ложей и преглупым образом дивился ее красоте, до того совершенной, что она казалась неестественною, невозможною; скажу только одно: в Петербурге, тогда изобиловавшем красавицами, она была гораздо лучше всех. О взаимной любви ее с Императором я не позволил бы себе говорить, если бы для какого-нибудь она оставалась тайной; но эта связь не имела ничего похожего с теми, кои обыкновенно бывают у других венценосцев с подданными»{5}. Правда, не каждый подданный одобрял эту всем очевидную связь. Верный семьянин генерал-майор князь В. В. Вяземский рассуждал так: «Пусть мущины (так в тексте. — Л. И.) обратятся к своим должностям, наши женщины им соревнуют и будут знать должности: матери, хозяйки, жены, — лишь только изгони проклятую методу жене мешаться в дела мужа и любовницу вельможи называть курвою тайного канцлера, а не Аксиньею Антоновной, Марьею Ивановной, etc, etc»{6}. Конспирация в этом случае слишком прозрачная, стоит лишь поменять местами порядок женских имен и отчеств, взятых в качестве примера, чтобы догадаться, кого имел в виду строптивый генерал. Можно заподозрить его в пристрастности: в царствование Александра I военная карьера князя В. В. Вяземского складывалась неудачно, и император к нему не благоволил. В военное время случалось всякое, и самому генералу, наконец, в 1812 году судьба послала искушения, которым он, однако, мужественно противостоял: «Июнь, 27-го. Местечко Антонополь имеет до 200 домов <…>. В сем местечке девичий пансион. Родители разобрали девушек и осталось только 12. В нем была моя квартира. Все малютки, одна только 16-летняя прекрасная Высоцкая, другая 14 — совершенная красота Скульская. Июнь, 30-го. Я, объезжая передовые посты рано очень, заехал в деревню, где были мои пансионерки. Все вскочили, в одних рубашонках, с открытыми грудионками, цаловали мне плечи. Полная грудь Высоцкой прелщала (так в тексте. — Л. И.) меня, и я, шутя, начал ее цаловать и, опустя мой взор к земле перпендикулярно, видел всю Высоцкую. Какое надобно было терпение! Боже, это моя Катя в 16 лет. — Прости, Катинька, сравнение, ей-богу, хорошо <…>. Проклятый Шталь прискакал во всю прыть сказать, что отряд неприятеля около деревни. Прости, ангел Высоцкая!»{7}

Государь же объяснял причину своего увлечения Марией Антоновной, которую в обществе величали на античный манер «Прекрасной Аспазией», не кому-нибудь, а французскому послу Армануде Коленкуру в 1808 году «Есть в жизни минуты, когда чувствуешь потребность не быть государем; особенно приятно быть уверенным, что вас любят ради вас самих, что расточаемые вам внимание и ласки — не жертва, которая приносится из честолюбия и корыстолюбия». При этом Александр Павлович добавил: «И у вас, генерал, будет предмет. Может быть, она приедет?» Французский историк А. Вандаль справедливо заметил: «Чувствительное и нежное сердце Коленкура было беззащитно против такого способа обращения»{8}.

Сам того не ведая, государь задел самую чувствительную струну в сердце наполеоновского генерала: Коленкур был давно уже влюблен в госпожу де Каннизи. Предмет его обожании находился в разводе со своим первым супругом, а Наполеон, как известно, терпеть не мог разводов (что, впрочем, не помешало ему самому развестись с императрицей Жозефиной) и запретил Коленкуру жениться на своей избраннице. Надо ли говорить о том, что дружеское внимание русского императора сразу же привлекло сердце французского посланника, огорченного нечутким обхождением собственного сюзерена? Аристократическое происхождение Коленкура давало себя знать: невзирая на верность Наполеону, реализовать свои амбиции в полной мере он смог отнюдь не при грозном повелителе, чей двор, по словам Стендаля, «напоминал вечер на биваке».

Красивый, элегантный, с изысканными манерами, Коленкур с головой окунулся в водоворот светской жизни «военной столицы» настолько, что этого не мог не ощутить Наполеон, полушутя-полусерьезно называвший его «старым куртизаном двора Александра». Французский посланник сделался заметной и неотъемлемой фигурой петербургского общества, что нашло отражение в воспоминаниях русских офицеров, пребывавших в столице. Вспомним фразу нашего государя: «И у вас, генерал, будет предмет. Может быть, она приедет?» Так вот: «она» не приехала, оставшись в далекой Франции. Но в атмосфере всеобщего увлечения военными «заморский гость» недолго оставался неприкаянным. Вскоре в парижском обществе распространился анекдот, безусловно, опечаливший госпожу де Каннизи: «Рассказывали, что Коленкур, сильно ухаживающий за женщинами и мастер этого дела, не обратил внимания только на одну особу, хотя не менее других достойную любви. Она затаила в себе чувство горькой обиды и не щадила в своих разговорах блестящего офицера, все преступление которого состояло в том, что он был к ней равнодушен. Узнав о ее вражде, Коленкур придумал способ отомстить ей, самый благородный и самый остроумный. С этих пор не было той предупредительности, того внимания и тех знаков нежных чувств, которых бы он не оказывал той, которая объявила себя его врагом. Он так искусно вел дело, что эта особа не только отказалась от своих предубеждений, но воспылала к нему страстной любовью и не скрывала этого от него. Его торжество было полным; даже чересчур. В самом деле польщенный и тронутый переменой, происшедшей в сердце, которое теперь беззаветно ему отдавалось, он не мог устоять и не разделить чувства, которое сам внушил, и не на шутку полюбил свою победу»{9}.