Том 3. Рассказы 1906–1910 - Александр Серафимович

Вследствие этого в ночь с 16 на 17 апреля 1891 года были Произведены два обыска. Обыск на квартире Серафимовича не дал никаких результатов, благополучно приближался к концу и обыск «в надворных постройках квартиры Знаменского, а также на арендуемой им мельнице», как вдруг жандармам попались на глаза несколько старых писем, адресованных Клеопатре Блавдзевич, революционерке-народнице, четырнадцать лет разыскиваемой департаментом полиции на территории Российской империи.

Стало ясно, что Колесова и Блавдзевич – одно лицо. Арестованную препроводили в Донское областное жандармское управление, откуда под усиленным конвоем отправили в Петербург.

Не вдаваясь в подробности романтически-яркого прошлого Клеопатры Блавдзевич, необходимо упомянуть о ее невероятно дерзкой попытке (в середине 70-х гг.) устроить побег из крепости своего жениха – политического заключенного Ковалика.

Екатерина Павловна из рассказа «Любовь» и внешне и внутренне очень близка к своему жизненному прототипу. Но Серафимович строит личную судьбу своей героини иначе, чем это было в жизни. Клеопатра Блавдзевич сильно и горячо любила Ковалика. Разлученная с ним навсегда, порвавшая с семьей одинокая женщина встречается со Знаменским, выхаживает его от тяжелой болезни и привязывается к этому в общем довольно ординарному человеку. В образе Александра Егоровича Серафимович как бы слил черты двух реально существовавших людей. Молодой Александр Егорович, который «поражал… изумительным хладнокровием. На самое опасное дело шел, тихий, скромный, задумчивый…» – это Ковалик. Пожилой Александр Егорович – «небольшого роста, с желтыми волосами, с постоянной улыбкой – себе на уме» – это Знаменский.

Почему Серафимович изменил и даже, казалось бы, упростил подсказанную жизнью сюжетную схему? Писателя в материале рассказа, названного «Любовь», взволновала вовсе не история разлученных судьбой влюбленных, а тема измельченного, потерявшего свои яркие краски чувства и осуждение идеала «тихой пристани», который способен привести только к моральной и социальной деградации человека.

Напоминание*

Впервые напечатано в газете «Утро России», 1910, 10 января, № 77–44, стр. 3–4. В Собрание сочинений включается впервые. Печатается по газетному тексту.

На Белой горе*

Впервые напечатано в журнале «Семья и школа», 1910, январь, № 1, стр. 1-18.

В разные периоды своего творчества Серафимович неоднократно обращается к теме безрадостного голодного детства в капиталистическом обществе. «Такими рассказами, как „На белой горе“, – говорил автор, – я старался привлечь внимание читателя к судьбе детей нужды и горя, детей труда и лишений, т. е. детей пролетариата и беднейшего крестьянства. Я стремился показать, как самодержавно-капиталистический строй душил детей бедняков и был позорно равнодушен к их судьбе. Пусть нынешнее поколение видит, как росли и воспитывались его деды и отцы. И пусть почувствуют, какая разительная разница между днем вчерашним и днем сегодняшним!» (т. IV, стр. 482).

Вылечился*

Впервые напечатано в журнале «Юная Россия», 1910, январь, стр. 31–59. В 1899 г. Серафимович поместил в «Донской речи» (№ 195) рассказ под названием «Вылечился» (подписанный псевдонимом «Случайный») о том, как злоключения с велосипедом счастливо излечили Бумагина (фамилия героя) от нервного расстройства.

Для «Юной России» рассказ был написан заново, но эпизод с велосипедом вошел в него почти целиком.

Старое*

Впервые напечатано в газете «Русские ведомости», 1910, 24 января, № 19.

В «Высказываниях автора» Серафимович вспоминал о жизненных впечатлениях, послуживших материалом для рассказа:

«Откуда я взял „модель“ старика? Когда я был в Мезени в ссылке, жил там старик 92 лет. А был ещё крепкий, еще хорошо ковал, – здоровый кузнец. Я решил учиться кузнечному делу и поступил к нему в кузницу. Мы договорились со стариком, что он будет меня учить, но только на моем железе и угле, потому что вначале я-де много буду зря портить материала. Пришлось согласиться. Купил я материал и начал работать.

Долго изо дня в день загонял меня этот чертов старик. И все держал меня в роли молотобойца, ничему не учил, только эксплуатировал, не давал передышки…

Было старику 92 года, а жена у него была молодуха – 28 лет. Она вышла за него замуж 18-летней девчонкой-сиротой в надежде, что он скоро помрет и тогда ей в наследство достанется кузница да еще изба с огородом. Измытарилась она с ним.

Этот старик и послужил мне живой моделью. Я только перекроил его донским казаком, дал донскую обстановку, которую хорошо знал. Сердцевина же осталась мезенского кузнеца» (т. IV, стр. 483–484).

Морской кот*

Впервые напечатано в газете «Биржевые ведомости», СПб. 1910, от 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10 и 11 марта (вечерние и утренние выпуски).

В авторских высказываниях Серафимович с сожалением отмечал, что по цензурным условиям вынужден был ограничиться по существу внешним изложением эпизода, действительно имевшего место на одном из судов Черноморского флота. «Рассказана была мне история с морским котом в Ростове-на-Дону, Там вместе со мною в газете работал один старый революционер Панасенко. Ему пришлось по службе участвовать в какой-то специальной комиссии, ездившей в Севастополь для обследования корабля. При нем и разыгралась история с котом, послужившая поводом для драки двух почтенных адмиралов. Я добросовестно передал фабулу, но не сумел дать на фоне повествования социальные корни морского быта.

И все-таки рассказ служит в известной мере документом из жизни дореволюционного военно-морского флота. Он должен навести нынешнего читателя, особенно военного, и особенно краснофлотца, на многие размышления и параллели» (т. V, стр. 347).

Счастливец*

Впервые напечатано в газете «Русские ведомости», 1910, № 196, от 26 августа, написано в июле того же года. 17 июля Серафимович сообщает Белоусову о работе над двумя рассказами: «Счастливец» и «Наследство», а 29 июля отсылает ему первый из них.

Одинокий двор*

Впервые напечатано в газете «Русское слово», 1910, 1 и 2 сентября, № 201, 202, под названием «В степи».

Над рассказом (в черновиках он назывался «Пимен Копылков»), предназначавшимся для сборника «Друкарь», Серафимович работал летом 1909 г. в Ставрополе Самарском (см. из письма к И. Белоусову на стр. 665). Сохранились (частично) черновые варианты рассказа «Одинокий двор» (ЦГАЛИ, ф. № 457, ед. хр. № 60), существенно отличающиеся от известной нам редакции. Строго говоря, черновой и напечатанный тексты – это два рассказа, написанные на одном материале, но на разные темы.

В центре рассказа «Одинокий двор» – конфликт Пимена и его жены, его «бабы», в которой он неожиданно увидал человека. Эти новые для Пимена ощущения возбуждают в нем незнакомое раньше чувство ревности. Бешено разрастаясь, оно приводит Пимена к катастрофе.

Ситуация «прозрения» Пимена есть и в черновиках, но она развита там с большей социальной остротой. История с женой – это лишь толчок, который заставил ворочаться неповоротливые мозги Копылкова. Серафимович раскрывает извилистые, иногда неожиданные ходы, какими чувства собственного достоинства в протеста возникают в сознании крестьянина.

В «Пимене Копылкове» очень отчетливо выражена характерная для многих произведений Серафимовича тема «поисков врага»

Рукопись одного варианта начинается с девятой страницы (нумерация автора) характеристикой священника, земского и управляющего экономией – людей, от которых зависела невеселая судьба Пимена. Пимен не питал к ним зла. Батюшку, как хорошего хозяина, он даже уважал.

«Знал поп, когда, что и где лучше посеять, вовремя снимал траву и хлеб, держал хорошую скотину и большой охотник был до лошадей.

Правда, во спасение души и храма для ради приходилось у попа косить даром или за самую ничтожную плату, но умел поп как-то так это сделать, что не очень это нарушало у мужиков их собственное хозяйство и их работу, и оттого не было так обидно».

Более сложные счеты у мужиков были с земским.

«Несмотря на все, Пимен не держал зла на земского. Думал о нем и чувствовал, как думал и чувствовал засуху, которая стояла над хлебами и травами, которая была от бога, как чувствовал кузнеца краснокрылого, сусликов, которых хотя и можно было выливать водой, выкуривать дымом, но которые все равно опять множились и жили заодно со степью, с хлебами, с бездождием, со всем, что смыкалось вокруг крепким кольцом, нерушимой, от века налаженной жизнью.

Одно только: на кузнеца, на суслика, на засуху ходили с молебствиями, крестными ходами, с водосвятием, и в этом был великий смысл и значение, земского же покрывало всеобщее понятие „начальство“, покрывало и примиряло, молчаливо разумея, что его водосвятием не возьмешь. Начальство не только было грозно, но неизбежно, как сухое, палящее небо над горячей степью, и хотя трудно, но жить с ними было можно, как жили до того поколения дедов и прадедов».