Том 3. Рассказы 1906–1910 - Александр Серафимович

Где-то у обрыва на пустынном берегу реки скрещиваются жизненные судьбы рабочего-наборщика, бежавшего из города после разгрома восстания, старика крестьянина – сторожа при барже, и матерого «бородача» казака (рассказ «У обрыва»). Полны глубокого смысла и веры в народ, который «распрямляется, как притоптанная трава», речи старика. Богатырски «распрямляется» и сам старик: он вырывает из рук карателей наборщика и заставляет казака пережить ужас неминуемой смерти – справедливого возмездия за кровь революции.

До краев переполнен кипящей ненавистью к угнетателям рыбак-перевозчик Афиногеныч («Зарева») – неукротимый бунтарь, которого не сломила ни тюрьма, ни Сибирь. Увлекая за собой в могилу пятерых карателей, гибнет Афиногеныч, но уже дают всходы семена дерзкого, пока еще стихийного протеста, которые заронил он в души крестьянских парней. Полыхает монастырская экономия, и не одно еще зарево осветит темные воды реки, где нашел свою могилу старый перевозчик.

В некоторых рассказах Серафимович, не выдвигая на первый план идею протеста, как бы подводит к ней читателя самой логикой изображаемых событий. Человеческая драма, развертывающаяся на старой мельнице («Пески»), самоубийство матери, бросившейся под колеса поезда, чтобы ее единственная дочь получила премию по страховому полису («Дочь»), безрадостный закат жестокой жизни выбившегося в люди Никиты Сидоровича («Качающийся фонарь») – все это непреложный и неумолимый результат ядовитого и тлетворного влияния на членов общества института частной собственности.

Красной нитью через ряд рассказов («Стена», «У холодного моря», «Любовь») проходит тема осуждения слабых душой, уставших от революции и сложивших оружие. За годы своей долгой жизни Серафимович не раз сталкивался со старыми товарищами, в пору юности горевшими революционным огнем, а затем превратившимися в обывателей. Грустной истории двух таких людей посвящен рассказ «Любовь». За судьбой его героев скрываются подлинные судьбы двух реально существовавших революционеров-народников (см. примечания, стр. 666–668).

В годы реакции в России резко усиливается цензурный гнет. За различные «нарушения» редакторы и издатели периодической печати привлекаются к суду. Поводом для одного из судебных дел послужил, в частности, рассказ Серафимовича «У обрыва» (см. примечания, стр. 651).

В этих условиях Серафимовичу становится все труднее и труднее «пристраивать» свои произведения, хотя имя писателя было широко известно всей читающей России. Многие прогрессивные издания, с которыми он был связан («Журнал для всех», «Народная весть»), закрываются, другие печатают «с оглядкой». Серафимович вынужден о многом говорить завуалированно, зачастую скрывая острую мысль под формой любопытного, но по сути дела далеко не смешного «анекдота».

Происшествие с обыкновенным котом, из-за которого подрались команды двух броненосцев («Морской кот»), дало возможность Серафимовичу на страницах аполитичных и развлекательных «Биржевых ведомостей» задушевно рассказать о тоске матроса, оторванного нелюбимой службой от дорогого сердцу «ридного края», и зло поиздеваться над характерной для бюрократической царской России перепиской о присвоении «казенного имущества, которое есть домашнее животное, или обыкновенный кот».

Еще острее иронический обличительный подтекст в рассказе «Счастливец», напечатанном в, либеральных «Русских ведомостях». Незаметный, подобострастный Сквориков, облачившись в полицейский мундир, чувствует себя центром вселенной и снова превращается в ничто, когда ему приказывают мундир снять. В небольшом рассказе, построенном на «анекдоте», тема полицейского мундира приобретает символическое звучание.

В рассказе «Ночной дождь», напечатанном буржуазной газетой «Речь», Серафимович зло высмеивает фальшивый «демократизм» (кстати, присущий самой газете) либеральствующего господина, жалеющего мужичка до той поры, пока барское обоняние не тревожит запах мокрой овчины и мужичьего тела.

В эти годы резко обостряется идейная борьба вокруг творчества Серафимовича. Реакционная критика не жалеет бранных слов по адресу «тенденциозного» писателя. Так журнал символистов «Весы», после спада революции занявший воинствующую антидемократическую позицию, откликнулся на вышедший в издательстве «Знание» третий том Собрания сочинений Серафимовича злобной и развязной статьей.

«„Сволочь“ – любимое выражение г. Серафимовича, благодаря частому повторению ставшее характерной особенностью его стиля, – этим энергичным прозванием г. Серафимович заклеймил почти весь род человеческий. Исключение он допускает лишь для студентов, курсисток и мастеровых… Монахи у г. Серафимовича – все развратники, военные – все дураки, помещики и купцы – все плантаторы и буржуи» («Весы», 1909, № 2).

Не находил подлинной поддержки Серафимович и у критики либерально-доброжелательной. Рецензент журнала «Образование» (1907, № 4) П. Дмитриев, подробно и добросовестно пересказав содержание рассказа «У обрыва», сожалеет в заключение, что «художник не решился нарушить колорит своей картины иным возможным исходом людских столкновений; но жизнь упорно подсказывает другой конец драмы, и мысль не верит картине художника, написанной в тоне густой, прозрачно-синей дали, спокойно сливающейся с близкими тенями ночи».

Серафимович не боялся «нарушить колорит своей картины». Никогда не боялся писатель говорить своему читателю правду о самом страшном и жестоком. Но в драме, разыгравшейся на обрывистом берегу ночной реки, писатель увидел то, что не дано было видеть его критику, – увидел свет будущего. «Светает» – так назван автором рассказ «У обрыва» в одном из последующих изданий («Свобода и культура», 1917).

Не был понят критикой и один из сильнейших рассказов Серафимовича – «Пески», высоко оцененный Л. Н. Толстым (см. примечания, стр. 656–657).

В литературном обозрении «Вестника Европы» (1908, No I) рассказ критиковался за «нудный, однообразный тон», отмечалось, впрочем, что в нем «чувствуется не литературный шаблон, а подлинная жизнь». M. Неведомский в журнале «Современный мир» (1908, № 2) увидел в рассказе тяготение писателя к страшным картинам и поставил «Пески» в один ряд с «Творимой легендой» Ф. Соллогуба.

Современная либеральная критика не почувствовала в рассказе главного, его существа – страстного протеста писателя против господства частной собственности в капиталистическом обществе, уродующей человеческие отношения, превращающей людей в зверей.

Размышляя о событиях и героях повести «У холодного моря», Серафимович сделал две характерные записи:

«Когда я думал о партийной работе, было как-то совестно, что я попал сюда за безделицу, ореол „политическа“ воровски присвоил, украл».

И вторая: «Что же толкало на работу партийную? тысячи причин, из которых каждая была ничтожна и которые в совокупности создавали неотвратимую атмосферу, неизбежно меня заражавшую» (ЦГАЛИ, ф. № 457, ед. хр. № 4, бумажная папка с надписью рукою писателя: «„У холодного моря“, дальнейший материал»).

Из пухлого дела департамента полиции за № 533 «О сыне есаула Александре Серафимове Попове» мы узнаем, что арестован Серафимович был далеко не за безделицу, знаем, что и в последующие годы немало хлопот причинил он царской полиции. Но рядом с Серафимовичем в ссылке был Петр Моисеенко – рабочий-ткач, человек подлинно героической жизни, и собственная лепта в дело революции казалась писателю «безделицей».

Очень вероятно, что именно встреча с Моисеенко на литературном вечере в Ростове-на-Дону в мае 1908 года дала толчок к созданию повести «У холодного моря», опубликованной ровно год спустя. «Как мы обрадовались друг другу!» – пишет Серафимович жене, рассказывая о взволновавшей обоих друзей встрече.

Участие Серафимовича в литературном вечере в Ростове было одним из эпизодов поездок писателя по городам юга России в 1908–1909 гг. с чтением своих рассказов и лекцией «Литература и литераторы». Поездки были вызваны двумя причинами. Об одной Серафимович говорит в письме к жене от 27 апреля 1908 г.: «Устал я страшно и больше писать не могу: это и заставило меня предпринять поездку». Но в письмах к своему товарищу, писателю И. Белоусову, Серафимович не однажды возвращается к другой и несомненно главной причине, побудившей его предпринять ряд публичных выступлений. Сообщая Белоусову программу своей лекции, Серафимович пишет: «Должен прибавить – к декадентам беспощаден. Но ведь не дело кружка распускать им фимиам. Здесь по крайней мере публика слушала меня с захватывающим интересом». Серафимович просит Белоусова организовать чтение его лекции в Москве в Литературно-художественном кружке. С этой же просьбой он обращается к Н. Д. Телешову.

«В Ростове читал; мне даже разрешили прения, – спустя полтора месяца сообщает он Белоусову. – Но все, кто говорил, соглашались со мной и жестоко ругали декадентов.