Одесситки - Ольга Приходченко

Первый раз мне пришлось разжигать примус, сварить бульон и компот, крутить котлеты. Ещё покормить двоюродного брата Олежку, поскольку его мама Гандзя, первая Ленькина жена, была на работе. Пришлось облачиться в бабушкин белый халат, в котором она обычно навещала деда, и рвануть в больницу. Вид бабушки был ужасен. Ей кроме аппендикса удалили жёлчный пузырь, из живота торчала трубка. Бабушка была жёлтого цвета, всё тело, как воск. Даже белки глаз пожелтели.

— А где Аня? — первым делом спросила бабушка. Пришлось соврать, что мама поехала к деду.

— Не пугайте деда, придумайте что-нибудь.

После больницы я помчалась к дядьке Леониду Павловичу. Его, как всегда, дома не было, но Жанночка здесь же собрала что было, и сама полетела к дедушке. На первую жену дядьки рассчитывать не приходилось. Правда, когда я вернулась от Жанки, на лавке меня поджидала Гандзя.

— Что у вас ещё случилось?

— Ты же всё и без меня знаешь, что спрашиваешь?

— Мне некогда по больницам бегать, я работаю. И у меня маленький ребёнок, между прочим, я сама кручусь, как могу.

Я так устала, что ничего не ответила. Пошла домой, закрылась, наревелась и уснула. Под утро проснулась от голода. Посла прямо из кастрюли мутный бульон, пыталась ещё уснуть, но ничего не получилось. Перестирала с вечера замоченные бабушкины пелёнки, вывесила их в палисаднике. Потом сварила вторую половину курицы, еще компота, разлила по банкам для мамы и бабушки. Тётя Надя обещала поехать к маме в больницу, меня бы туда всё равно не пустили. Эти две недели пролетели, как один день. Разнообразие вносили только письма Алки, в которых она описывала во всех подробностях город Калининград, родину какого-то Канта, прекрасный зоопарк, старинные замки. В конце письма она требовала, чтобы я ответила ей, что из заданного ею мне прочитать, я уже осилила, а то, когда она вернётся, мне будет ой-ё-ёй... Отписать ей правду не поднималась рука. Вдруг ещё сорвётся с места и примчится, пусть хоть она закончит нормально институт. Так я бегала с утра на базар, потом готовила, потом к бабушке в больницу, полностью за ней ухаживала. Женщины в палате восторгались мной, но измученная болезнью бабушка просила не перехваливать. Бабушка плохо шла на поправку. Никак не могли врачи сбить у неё температуру. Она очень обессилила, не могла даже подняться. Приходилось два раза в день у неё бывать, чтобы не допустить пролежней. И настроение у неё было подавленное.

Гандзя припёрлась навестить свекруху и с ходу выпалила ей: «У вашей дочки климакс, её почистили, и там не всё в порядке, она уже как вторую неделю в больнице». Так что и мне пришлось признаться и поведать, что случилось с мамой. Да ещё Ленька невесёлые сведения сообщил о деде. Дедушка умирал в больнице водников недалеко от Куликова поля. Однажды Ленька приехал за мной под вечер. По совместительству он был ещё моим крёстным, но это была тайна для окружающих, мы даже Гандзю в эту афёру не посвящали. На милицейском мотоцикле я, сидя в люльке, Лёнька сзади мотоциклиста, с ветерком проехали через центр города к дедушке в больницу. Тихо прошли длинным коридором. Сначала в палату зашёл дядька, а я осталась ждать под дверью. Мне было очень страшно, сердце колотилось, я всё время сглатывала слюну, даже появился какой-то водянистый насморк. Ждать пришлось довольно долго, потом Лёнька позвал меня. На каких-то ватных ногах я приблизилась к койке, на которой лежал мой дедушка.

Бедный дедушка, как он изменился, он просто высох. Я увидела, что край ворота его нижней рубахи в крови. Но Лёнька меня предупредил, чтобы я не закатывала никаких истерик. Я пыталась улыбнуться, нагнулась поцеловать его, но он только головой покачал, что не надо этого делать. И попытался взять мою руку своей ослабевшей холодной и пожелтевшей рукой. Больше живым я своего деда не видела. Через две недели вернулась мама из больницы. Она тоже похудела, осунулась и постарела. Мне стало легче и веселей. Мама ещё целую неделю не ходила на работу, лежала дома. А я ухаживала за ней и бегала к бабушке в больницу.

Свой тринадцатый год рождения я отметила трудовым подвигом. Все крутили компоты, делали заготовки на зиму. Я тоже подсуетилась и под чутким руководством сжалившейся надо мной соседки закрутила для нашей семьи восемь литровых банок компота ассорти из слив, яблок и вишен. С этого года мы тоже подсели на это хобби, но занимались этим только я и Алка. Сестра вернулась с практики в день смерти деда. Сначала разоралась, что её никто не встретил, но, узнав, что случилось, бросила свой чемодан и помчалась к деду. Но не успела... Потом поехала к бабушке и привезла её домой. Так решила бабушка, она захотела попрощаться с дедом. Нашего дедушку с почестями хоронили из порт-клуба. Гроб стоял в том же зале, где стоял рояль, на котором я играла всего два месяца назад свой концерт. Порто-флотовцев было много, да и наших с Коганки немало. Только бабушка не могла приехать, и гроб подвезли к дому, пытались бабушку вывести, но она потеряла сознание. Так с дедушкой и не попрощалась.

Длинная процессия двигалась за грузовиком, в котором находился обитый красной материей гроб с телом деда. Впереди несли его награды, потом венки, следом медленно шли провожающие, и замыкал всё это шествие оркестр. Звуки траурного марша разрывали душу, все плакали. Даже чужие люди на улице стояли вдоль тротуаров и смотрели, вытирая глаза. Все сетовали, что дедушка ещё совсем молодой мужчина, ему исполнился всего только 61 год. О той трехкомнатной квартире, которую мы отмывали на 7-й станции Большого Фонтана, старались не вспоминать. Алка прямо заявила, что специально ждали смерти деда, чтобы вычеркнуть его из очереди и не дать квартиру. Её распределение в институте добило маму. Она и так еле таскала ноги. Куда ехать? Выбор «замечательный», от Певека до Диксона. Девчонки, которые вместе с Алкой заканчивали институт инженеров морского флота, повыскакивали замуж. А наша героиня, тридцать девять килограммов живого веса, с вечным насморком от соляного склада должна ехать по назначению на Крайний Север, оставив больных бабушку, мать и младшую сестру.

Все мои «гульки» в городском саду, новые друзья и первый мальчик, предложивший мне дружбу, вылетели у меня из головы. Кроме того, я была не их поля ягода. Ещё летом, куда ни шло, жарко, все в сарафанчиках, а осенью все выпендрились в обновки. Да какие! Олька длинная из Пассажа, та вообще выглядела потрясающе. Наверное, вещи своей мамы понадевала и воображала. Я не только больше в горсад не ходила, но и старалась в школе на переменках не выходить в коридор, избегала любых встреч с Витей Ксензовским.

На дедушкины сорок дней пришли старые ветераны пароходства и порто-флота. Мама, как могла, накрыла стол, люди ведь пришли помянуть после работы. В кухне на Нонночкиной кровати они свалили свои промокшие за несколько суток бушлаты и фуражки. Один всё время бегал, распрямлял их, чтобы подсохли хоть немного. Бабушка не выдержала и сказала, что напрасно старается, всё равно не высохнет. И показала на стену с окном, на которой каждую осень выступала зелёная сырая плесень. Выпивая, они расхваливали своего покойного товарища, что таких работников, как наш дедушка, теперь в порту не осталось. Как его ставят молодёжи в пример, на всех собраниях, во всех экипажах. Как он боролся с морем при строительстве нового Ильичёвского порта, будто стоял насмерть, словно во время войны, не щадя себя.

Здесь бабушка побурела, вся напряглась и в сердцах, глядя на фотографию деда, не стесняясь, выпалила: «Пава, муж мой, царство тебе небесное, ты жизнь отдал Родине, партии. И твои товарищи всё оценили, не забыли тебя, пришли помянуть. Новую квартиру, которую ты так ждал, ты всё же получил — законные два квадратных метра, дождался, наконец. Жди меня, я постараюсь скоро к тебе перебраться». Потом она достала скоросшиватель, в котором были собраны документы осмотра нашей квартиры за все послевоенные годы, и торжественно вручила опешившим друзьям. Что здесь началось! Они повскакали со своих мест, стали ругаться между собой. Клялись, что так дело не оставят. С этими клятвами, какие-то пристыженные, они ушли, напялив на себя мокрые вонючие бушлаты.

— Ну и чего ты добилась? — как всегда опоздавший, пришедший к «шапочному разбору», не мог успокоиться бабушкин сын Лёнька. — Они-то ни при чём, они ни в чём не виноваты. Мать, нельзя так разговаривать с людьми.

Но тут бабка как заведётся. И как понеслась. Что она уже ничего не боится, хватит, я своего давно отбоялась, кричала обезумевшая бабушка. Мне так не терпелось вставить и свои двадцать копеек, но я не решилась. Да кто бы меня услышал. Бабушка не выдержала тогда, когда подвыпивший матрос Гришка, до смерти дедушки носивший нам паёк, сказал, что теперь в нашу сторону ему ходить не приходится, а то бы обязательно навещал бабушку. Никогда ни у кого не ел такого вкусного борща. Теперь он возит паёк деда новому капитану баржи, молодому пацану, тому дали квартиру на 7-й станции Большого Фонтана. Так там молодуха капитана даже на порог Гришку не пускает. Он по глупости своей не понял, что сболтнул лишнего. Вот отчего бабушка взорвалась. А ей после смерти дедушки в бухгалтерии ещё долга насчитали три тысячи, не отчитался за какую-то рабочую одежду. Куда делись расписки членов команды, что они эту робу получили, неизвестно. Команду расформировали, концов не найти. Новый капитан ничего не знает. Досталось тогда всем от бабки — и маме, и Лёньке, и Алке. На меня она только метнула обезумевший взгляд, схватилась за бок и стала падать. «Скорая помощь» хотела увезти её в больницу, но она отказалась: «Дома помирать буду».