Одесситки - Ольга Приходченко

Трое мужчин из прибывших, среди которых особенно выделялся высоченного роста капитан, были в парадной морской форме. Когда они вошли, казалось, упёрлись своими кокардами в наш потолок. Зинаида Филипповна моментально подсуетилась и рассадила мужчин среди женщин. Только пришедшие в штатском совершенно не котировались с моряками в эполетах, и они тихонько уселись вместе рядышком на приставном столике сбоку и, не дожидаясь в таких случаях торжественных тостов, стали таскать пирожки.

Первой поднялась бабушка и на правах хозяйки предложила помянуть деда. Потом произнёс тост капитан, «обветренный, как скалы», сразу съехидничала моя старшая сестра. Стал рассказывать о своей героической жизни, как во время войны он по Северному морскому пути проводил конвой из Канады. Какие ранения получил, какие награды, и вот теперь, на старости лет решил перебраться в солнечную Одессу, с морем расстаться не может. Теперь будет обслуживать линии Одесса-Николаев-Херсон-Килия и Измаил. Мне казалось, всё это он говорил, обращаясь к моей маме. Я не ошиблась в своих наблюдениях...

Потом ещё несколько раз помянули деда, и каждый стал рассказывать, что он знал о нём. К моему стыду, я сама впервые узнала о деде, что родился он в Ялте, в те времена — Новороссийском крае, а в советские — в Крымской области республики Украина. Его воспитывал дед.

Леонид Павлович, мой дядя и мамин родной брат, по случаю такого торжества тоже, как «морские волки», облачился в свой парадный офицерский мундир с погонами подполковника милиции, он потребовал налить ещё по стопочке и как студент-вечерник Одесского университета юридического факультета, словно отвечая по билету на экзамене, поведал следующее:

— Дед моего деда Павла Антоновича Приходченко родился в 1846 году. Ровно за сто лет до моего года рождения. Это было ещё при царе Николае Первом. И ненавидел он всю династию Романовых до последнего вздоха. Шесть лет ему было, когда по распоряжению царя их семью свободных людей, так называемых государственных, незаконно перевели в удельные, то есть в крепостных царской фамилии. Его отца, то есть, получается, моего прадеда, за то, что он участвовал в бунте против несправедливости, забили шпицрутенами — несколькими сотнями ударов палками. Всех остальных родственников распродали, как крепостных.

Так дед моего деда в шесть лет стал и сиротой, и крепостным и получил новую фамилию, поскольку воспитывался при приходе. Когда подрос, забрили в солдаты на двадцать пять лет, где досыта хлебнул царской милости и офицерской справедливости. Друг у него был по солдатской горькой судьбинушке. На Кавказе, где они тогда служили, с помощью деда друг сделал себе членовредительство. Рубанул ему дед по сухожилию на ноге, да так, чтобы кость не задеть. Ну, его как хромого комиссовали. Дед остался один, решил выждать немного и при случае, как будет еще столкновение с черкесами, себе чего-нибудь пристроить. Он сам себе рубанул саблей по левой ноге, да сапог новый пожалел, решил ударить повыше. На всю жизнь сэкономил левый сапог, а ногу раненую в лазарете отняли. Намыкался он с этой ногой, сам себе был не рад. Но это не помешало ему переехать в Крым, долечиваться.

Там ему повезло, он женился на вдовушке, и родилась у них дочка — радость и надежда. Да, видать, если нет счастья от рождения, так и до конца жизни оно не придёт. Сначала жену схоронил, а дочку, как подросла, пристроил в господский дом в город Гурзуф к помещику Бекетову служить прислугой. Помог все тот же старый друг деда; бывший солдат, он служил у Бекетовых конюхом. Два раза в год, на Пасху и Рождество, дочка с гостинцами навещала отца. Ждал он ее и на этот раз. А увидел — и как только сердце выдержало. Обесчестили его единственное дитя и выгнали вон. Так из дома на улицу она больше ни разу не вышла — тихо родила хлопчика и померла. Это была моя бабушка. — У Леонида Павловича даже голос дрогнул. Все сидели тихо, даже есть перестали. — Давайте и их помянем! — Все выпили, но хотелось уже дослушать до конца эту печальную историю нашей семьи. — Затаил дед злобу на весь этот род и поставил бутыль вишни с косточками. Еще когда служил, запомнил одну свадьбу, закончившуюся поминками. Там хозяин дочку замуж отдавал. А еще в день, когда она родилась, заготовил вишнёвой наливочки, решил до самой её свадьбы сохранить, долгожданная дочка была. Да не вынул косточки, забыл. От те косточки всю наливочку в яд превратили, и гостям, и хозяевам могилы солдат заставили копать.

Десять лет старик ждал, и всё выпытывал у конюха на ярмарках в Ялте, как дела в господском доме, как туда внучка пристроить. Как молодой барин поживает? Знал всё о нём — и что женился, дитя родил. Что дома ему выпить не дают, так он на рыбалку ходит и в море душу отводит. А Павка твой на него походит — гада. Так ты весной привози хлопца, с десяти лет возьмут уже.

Вот так мой отец, продолжат Леонид Павлович, в десятилетнем возрасте был отдан в найм к помещику Бекетову в город Гурзуф. А обидчик его матери в тот же год утонул. Перепил вина, ему стало плохо, он наклонился, хотел ополоснуть лицо и бултыхнулся в воду, ни разу не всплыв. А как исполнилось отцу четырнадцать лет, сбежал юнгой на торговое судно какого-то грека. С 1914 года, как все, был мобилизован и служил в 134-м Феодосийском полку, участвовав в боях Первой мировой войны. Достиг чина младшего командира. Награждён был тремя Георгиевскими крестами. Дважды был серьёзно ранен. Революцию отец принял сразу бесповоротно и подался в партизаны. В составе Московской дивизии воевал до самой февральской революции. А потом в Черноморской дивизии, в карательном отряде товарища Храпова.

Оказывается, не только Лёнька всё о своем отце и моем деде знает, но и мама с Алкой, не говоря уже о бабушке. Только я в свои восемнадцать не интересовалась ничем. А дед-то такой герой!

Лёнька продолжал:

— С 1919 года по 1920 включительно воевал Павел Антонович в Перекопской дивизии старшиной разведчасти, под командованием товарища Фрунзе. Был награжден за взятие Перекопа, и опять два тяжелых ранения. Сабельное — шеи и правого бедра. Как всё в этой жизни связано! Теперь мы живём на улице Перекопской дивизии в доме 45, в квартире 27. Мать, а ты помнишь, как отец рассказывал? Он уже в госпитале, после ранения, умолял хирурга спасти ему ногу, боялся остаться без ноги, как его дед. И хирург, на свой страх и риск, ответил ему: «Ну, тогда держись, морячок!»

Я даже ещё помнила, на его бедре часть тела была бледной и без волос, и это место дед всегда растирал. Ныло оно и болело. Лёнька, уже хорошо поддав, стал спускать брюки и показывать своё бедро. Видишь, мать, до сих пор у меня есть метка. Смотри, как родимое пятно, не загорает. У моих сыновей — и у Олега, и у Валерки — тоже на этом месте по пятнышку, но уже поменьше. Мне чужого не подсунут, сразу определю: моё или нет!

— Так ты пройдись по Одессе, сними со всех штаны, может, и найдёшь своих, — съехидничала Алка. Все заулыбались, глядя, как Лёнька, покраснев, застёгивает свои брюки. Ни для кого не было секретом, что наш Лёнечка неплохой ходок по женской части.

— Ну, дайте слово сказать, хоть на пять копеек вставить, — бабкин племянник дядя Боря пытался успокоить развеселившуюся компанию. — Я первый раз увидел дядю Паву ещё с палочкой, помнишь, тётя Поля? В госпиталь мы бегали, за ранеными ухаживали. Время такое тяжелое было. Все в госпиталь ходили, кто стирать, как тётя Поля, кто за ранеными присмотреть. За это давали кисель с отрубями. Олька, знаешь какой кисель с отрубями? Нет? И дай Бог тебе никогда не знать. Мы тоже там с Костькой ошивались, кого побрить, кому ногти постричь, кому письмо написать. Вот там, в госпитале, дед и положил глаз на нашу тётку.

— Муся, ты ему больше пить не давай, — приказала очень серьёзно бабушка.

Но где там! Дядя Боря уже вошёл в роль старого блатного одессита и с причмокиваниями и загибаниями пальчиков, извиваясь, пошёл молотить языком.

— Какая ещё красотка была наша Поля! Одна корона на голове из двух кос, каждая толщиной с кулак, чего стоила. — Тетя Муся в подтверждение правды, сказанной её мужем, только утвердительно кивала головой.

— Боря, говоришь — говори, но только не веди себя, как жлоб пересыпьский, босяк, биндюжник какой-то. Аж смотреть противно, что люди подумают, в приличный дом пускать тебя нельзя. Уже сам дед, а кривляешься, как дурак.

Но дядя Боря и не подумал обращать внимание на жену, продолжал :

— Дядя Пава и так и сяк подруливал к ней, а бабка ни в какую. Даже в госпиталь перестала ходить.

— Ага, ага, — подхватила тётя Муся. — Бабы со двора видели, шо морячок хроменький на полном крючке, и тётку спрашивают: «Ну, как там твой морячок?» А баба Поля, чтобы отвязались, возьми и ляпни: «Помер он, царство ему небесное!» Только сказала, а в ворога двора входит покойничек с букетом. Прямо с того света свататься пришёл. До сих пор у нас, в десятом на Ольшевском спуске, помнят. Вот смеху было!