Одесситки - Ольга Приходченко

Лилька Гуревич стала моей самой преданной подружкой. После школы я обязательно тянула её к себе обедать. Ну что делать? У неё не было кроме матери никого, да и та вечно на работе. Один раз в неделю к ним, правда, приходила женщина убирать комнату, мыла места общего пользования и готовила полноценный обед. Особенно удавались ей пирожки с капустой. У нас дома тоже часто пеклись и жарились пирожки, но в основном с мясом. А эти маленькие воздушные с капустой просто сами таяли во рту. В этот день я получала персональное приглашение к ним на обед. Рита Евсеевна звала дочку домой с балкона интеллигентным голоском: «Ли-ли, Ли-ли», потом опять: «Ли-ли, Ли-ли». И так раз десять.

У нас, особенно на Коганке, не принято было так ласково обращаться друг к другу. Для меня естественно было слышать: Олька, Анька, Надька! Загоняя детей домой, кричали во всё горло. Иные папаши, накричавшись с балкона и видя, что никакой реакции, в голубой линялой майке выйдут с ремнем и, пожалуйста, концерт по заявкам. Гнать, приложившись будь здоров ремнем по спине и заднице, будет через весь двор. Поэтому нежно-писклявое «Ли-Ли» воспринимались нами с таким смехом, с обязательным передразниванием. Как недоумки, мы бегали по двору и повторяли: «Ли-Ли», и при этом ржали, как лошади. Лилька из-за своего заикания не могла нам ответить. Она обычно надуется и только выдавит из себя: «Вы жлобы!»

Но долго обижаться она не умела. Стоило её обнять, и она сразу всё прощала.

После девяти вечера мама не разрешала ей с нами гулять ни при каких обстоятельствах. А в нашем 45-м доме в это время только и начинались сборы на гульки. Всем двором мы направлялись в сторону Аркадии. Сам пляж нас не интересовал. Мы обрабатывали местные сады дачников по дороге к туристической базе. Оттуда доносилась музыка, весёлые развлечения под руководством ведущего вечера. Потом были через день то танцы, то крутили фильмы. Нам с забора всё хорошо было видно. Так классно, сидя на заборе, есть почти зелёные абрикосы или кислые вишни и смотреть кино. Иногда нам удавалось незаметно просочиться вовнутрь и раствориться в толпе. Тогда мы с Таней Ковальчук из нашего дома танцевали. Она вообще была помешана на танцах. Если по правде, у неё это неплохо получаюсь. Она была ниже меня почти на голову и более крепкого телосложения и, несмотря на то, что младше меня на целый год, её считали почему-то взрослее меня. В основном она-то и была инициатором похода на танцы. Она весь вечер нудила и тащила нас со двора, но пока виден был летающий мячик по теннисному столу, ей это никогда не удавалось. Зато как стемнеет, она всегда летит впереди, а мы растягиваемся длинным шлейфом по Педагогической улице, а потом по немощёным переулкам. Каждый раз останавливаясь и возвращаясь к какому-нибудь заборчику, за которым поспевает, наливается соком груша или яблочки, а то и вообще персики. Так, на пробу сорвём, нет, ещё не годится, пусть дозревает.

Раньше одиннадцати вечера с турбазы мы никогда не возвращались. Потом ещё старались посидеть подольше в собственном дворе, покурить, даже выпить вина, если кто угостит, строчить анекдоты, разные хохмы. Наблюдать, притаившись, за парочками, возвращающимися со свиданий и пристраивающимися на скамейках целоваться. Самое оно вовремя спугнуть, а потом ржать. Тепло, свежий воздух, звёзды с кулак на черном небе, как не хочется идти домой в разогретую за целый день железобетонную коробку, как называла нашу квартиру бабка. Когда совсем было от жары невмоготу, мы замачивали простыни и в мокрых ложились спать. Простыни быстро высыхали. Приходилось замачивать их по несколько раз за ночь.

Какое счастье — лето в Одессе! Из раскрытых настежь окон доносятся всевозможные запахи жареной рыбы, борща, а то и вовсе одуряющий запах вишнёвого компота, и всё это перемешивается с ароматом свежей выпечки пирожков с вишнями или вертуты с яблоками и всевозможными вареньями. Урчащие пустые кишки, прилипшие к позвоночнику, гонят меня домой. Скорее, скорее по лестнице на второй этаж. Пьёшь прохладный компот из трехлитровой банки, который пузырится прямо во рту, не успеваешь его от жадности проглатывать, и он льётся мимо рта на шею и грудь. Бабка орёт, чтобы сначала умылась, руки помыла, но куда там. Котлетки одна за другой пролетают в чрево, не задерживаясь. «Хлеб возьми, ну кто так ест! — тихонько просит бабка. — Алка сейчас придёт, она тебе даст». Всё. Только икнула, отложила недоеденную котлету на радость Дружку, который тут как тут — дежурит. Сил больше нет никаких. И только нудное бурчание бабки за спиной: «Ноги хоть помой, Алка тебя убьёт!» Пусть убивает, мне всё равно, я уже сплю. Такое вот лето в Одессе!

А утром бабка не может добудить меня. Только зов ребят: «Олька, идёшь на море?» Всё, я уже проснулась. Вся компания поджидает меня под балконом. А я со скоростью самолёта, нет, пожалуй, ракеты, запихиваю в рот манную кашу, запиваю большой кружкой какао и вперёд. В сетке на ручке двери скрученное полотенце и подстилка, маленький кошелёчек — совершенно пустой. Бабка денег не даст, уже завернула в газету два куска хлеба с брынзой и помидор, протирает бутылку с компотом, ворчит, что вчера я не принесла назад бутылку. А мы её в Аркадии сдали и пили целый день газированную воду. Нужно её отвлечь, чтобы вытащить из копилки двадцать или хоть десять копеек. А бабка, как назло, по пятам шастает.

— Баба, посмотри с балкона, кто там собрался? Если одни пацаны, я не пойду с ними. Танька Ковальчук есть?

Купилась, потопала на балкон высматривать. Этих мгновений достаточно, чтобы вставить в дырочку нож, и монетки сыплются. Две десяточки, хватит на пирожки или мороженое.

— Олька, смотри, чтобы мне к двум часам, как штык, дома. А то вчера к матери только к четырём поехала. Хороша помощница, мать и так ноги еле тянет, ещё тебе такие деньжищи на поездку сдали. Отдыхать целый месяц будешь, а мать вкалывать. У меня нет сил ездить к ней. Ты бы хоть сейчас на каникулах совесть поимела, пораньше к ней ездила. А то как завалится Анька, так и тебе не поздоровится. Все твои гулянки сразу закончатся, вмиг.

— Не волнуйся, бабушка, — я чмокаю ее в щечку, — приду.

— А чего Лильку на пляж не берёшь?

— Её мама не пускает с нами. Баб, представляешь, она плавать не умеет, а мы на скалки заплываем, те, что на военном пляже. Одна морока с ней. Она с мамой на центральный пляж ходит, сидят в шезлонгах. Там у них целая компания собирается. К ним ещё тётка с дядькой из Москвы приехали. Родная сестра Лилькиной мамы — старая такая, толстая и дядька такой же. Они приехали в Одессу с театром на гастроли.

— А какой театр? Стоящий?

— Какой-то цыганский, «Ромэн», кажется, называется. Лилька обещала меня взять с собой, они в нашей оперетте выступают. Дядька виолончелист, а тётка билеты продаёт и костюмы гладит. Ну, я побежала, пока!

— Олька, не задерживайся! Слышишь! — несется мне вслед.

Несёмся теперь все вместе, проверяем свои ночные шалости за заборами дач. Утро такое свежее, воздух раздувает лёгкие, и хочется его ещё и ещё вдыхать, наполненный дурманом разных расцветок шиповника, роз и просто запахом земли и моря. Оно не синее, не зелёное, оно в это утро всё просто искрится и парится, потому что теплее пока воздуха. Дымка над ним не успела еще раствориться, и оно как бы укрыто одеялом чуть-чуть сероватого цвета. Прямо на глазах яркое солнце съедает это покрывало, и море встречается с ним, голубым небом и начинает от этого ещё больше искриться и радоваться. Эта радость моря передаётся и нам. Мы уже как угорелые бежим к нему навстречу. Возле парапета над центральным пляжем останавливаемся, обозреваем все вокруг, совсем мало ещё людей. В человеческий муравейник этот кусочек суши превратится только через час, и так будет до самого позднего вечера. Это не наш пляж, это гадюшник, пропахший человеческим потом и мочой. Мы только иногда вдоль берега приплываем сюда, чтобы поприкалываться над фифочками или понаехавшими со всех концов страны разными зазнайками и воображалами. Строят из себя что-то, морды корчат, ручками какашки отгоняют от себя. Сами их потихоньку и выпустили. Всех гоняют от себя, боятся, что их обрызгают, попортят им причёски. Зачем тогда на море ходить? Купальники свои только демонстрировать?

Не успеют сесть в шезлонг, как тут же начинают жрать, и рот не закрывается целый день. Да если бы хоть ели аккуратно. А то... Яйца чистят и здесь же скорлупу в песок закапывают, и так все подряд, вместе с завёрнутыми в газеты и тряпки отходами от селёдки, копчёной скумбрии, рачков и обглоданных качанов пшёнки, косточек от черешен, абрикосов. Противно, и злость от этого на приезжих. И море злится, как может, борется: язычками волн подмывает загаженный песок и извлекает всю эту гадость. Вот все эти прелести вместе с водой пенятся и качаются у самой кромки берега. Как в такую помойку заходить купаться? А они плавают и их дети тоже, ещё и возмущаются, что грязно. Как будто бы это не их рук дело. А что им? Они завтра уедут. А море, моё любимое море, бабушка говорит, что оно самое старое на нашей земле, за зиму всё равно очистит весь берег. Разбушуется, поднимет громадные волны и вырвет вместе с песком и камнями всю эту грязь и унесёт далеко-далеко. Но когда-то море отомстит за всё это людям. Дождутся...