Широкий Дол - Филиппа Грегори

Но и сейчас, сидя в коляске, согретая виски и теплым полуденным солнцем, я чувствовала себя невероятно уязвимой и испытывала непередаваемый страх, хотя рядом был Джон МакЭндрю, а под сиденьем в корзине лежала чудесная серебряная посуда стоимостью в сотни фунтов.

Я невольно передернулась и, глубоко вздохнув, незаметно прикусила губу и спрятала между коленями дрожащие руки, изо всех сил вонзив в ладони свои крепкие длинные ногти. Затем я с улыбкой повернулась к Джону и сказала:

– Благодарю вас! Очень глупо с моей стороны было позволить ему так меня напугать. Это ведь был самый обыкновенный контрабандист, который хотел, чтобы я позволила их шайке хранить на нашей земле свои бочонки со спиртным. Но, когда я сказала «нет», он стал мне угрожать, и я, сама не знаю почему, страшно перепугалась.

Джон МакЭндрю слушал меня внимательно и с полным пониманием кивал, но взгляд его был холоден и проницателен.

– А почему вы сказали «нет»? – спросил он. – Неужели вы так уж против контрабандистов?

– Никогда ничего против них не имела… – медленно начала я, чувствуя, как меня вновь охватывает страх; и этот страх задушил во мне всякое желание говорить правду, так что я сказала совсем не то, что собиралась: – Но я не желаю, чтобы в Широком Доле жили те, кто не в ладах с законом! Я не желаю прятать у себя предводителей бунтовщиков, уничтожающих чужую собственность! Я не хочу, чтобы по моей земле, рядом с моим домом кто-то крался в ночи. Может, сегодня они и просто контрабандисты, но кто знает, кем они станут завтра? Я не потерплю, чтобы по дороге возле моего дома ездил во главе своего войска какой-то бандит на черном коне! – Я, наконец, перестала орать и умолкла с каким-то судорожным всхлипом, пребывая в полном ужасе от собственной несдержанности. Однако я была уже не в силах ни обратить все в шутку, ни хотя бы сгладить то впечатление, которое этот приступ панического страха произвел на Джона МакЭндрю.

Его теплая рука накрыла мою руку, и он тихо, явно сочувственно спросил:

– Не хотите рассказать мне, почему вы этого так боитесь?

Я вздохнула – этот вздох был больше похож на стон – и жалким голосом ответила:

– Нет. Не хочу.

Мы еще немного посидели в молчании; лошади стояли, понурив голову; позднее солнце отливало красными и розовым тонами; над морем висели пушистые, как овечья шерсть, облака.

– Тогда я отвезу вас домой, – сказал Джон, и в его голосе я не услышала ничего, кроме нежности и терпения, и поняла, что он действительно меня любит. Любит так сильно, что готов принять на веру все, что бы я ни сделала, хотя кое-какие мои поступки и должны были бы заставить его догадаться, что я вовсе не та прямодушная и хорошенькая девочка, какой могла показаться. Он, скорее всего, догадывался, что у меня есть какая-то тайна, возможно даже преступная, но предпочел не задавать вопросов. Он просто щелкнул языком, трогая лошадей с места, и повез меня домой. Закатный свет давно сменился сумерками, когда мы, наконец, перевалили через вершину холма близ Гудвуда и двинулись дальше по окутанным сладостными ночными ароматами дорогам моего Широкого Дола, и до самого дома нас провожала молодая луна, тонким серпиком светившая в темном небе. И когда Джон МакЭндрю, остановив у крыльца коляску, приподнял меня, как ребенка, и бережно поставил на землю, я почувствовала у себя на макушке некий призрак поцелуя.

Он и потом никогда не давил на меня, не требовал объяснений. Ни разу больше он не возвращался к этому разговору в течение последних недель жаркого лета, когда сено было уже собрано в стога, зерновые сжаты, а скот отделен от молодняка и жирел на пастбищах. Теперь работы в поместье стало гораздо меньше, и высвободилось гораздо больше времени для поездок в гости, для танцев и пикников.

Если мы все вместе – Селия, Гарри, мама и я – ездили к Хейверингам, то непременно получалось, что мы с Джоном оказывались наедине где-нибудь в заросшем саду, а когда мы входили в дом, чтобы выпить чаю, моя мать и леди Хейверинг с улыбкой переглядывались. Впрочем, эта улыбка мгновенно исчезала у обеих, стоило Джону или мне прямо на кого-то из них посмотреть. А когда вечером скатывали ковры и начинались танцы и мама аккомпанировала нам на рояле, играя народные танцы и джиги, я всегда первый и последний танец танцевала с Джоном. И он всегда провожал нас до кареты и, поскольку вечера становились все прохладней, накидывал мне на плечи шаль, а иногда даже завязывал у меня на шее ее концы, слегка касаясь при этом моей щеки, бледной и нежной, как цветок в лунном свете.

Затем, с грохотом выехав с конюшенного двора, к нам подъезжали кареты, и Джон заботливо подсаживал меня, нежно сжимая на прощанье мои тонкие пальцы и как бы безмолвно говоря мне «спокойной ночи» среди всеобщего шума и громких возгласов. А потом, когда мы неспешной рысцой ехали домой, я сидела, откинувшись головой на шелковую подушку, и вспоминала теплую улыбку Джона, блеск его глаз, нежное прикосновение его руки к моей щеке; и мама, сидя рядом со мной, тоже улыбалась и выглядела удивительно спокойной.

Но это на редкость приятное и непринужденное ухаживание все же не настолько поглощало меня, чтобы я забыла о необходимости все время держать Гарри в руках, ибо только так я могла удержать в руках и Широкий Дол. По меньшей мере раз в неделю я поднималась в потайную комнату на чердаке и там бросала Гарри в бездну страха и наслаждения, мастерски водя его по жуткому, вызывающему дрожь лабиринту извращенных страстей. Чем чаще я делала это, тем меньше значения это имело для меня самой, и в итоге я стала испытывать к моему пухлому задыхающемуся брату лишь ледяное презрение.

Теперь я отлично понимала то, что прежде скрывала от меня моя полудетская страсть к Гарри. Я полагала, что вступила с ним в любовную связь, будучи совершенно свободной в своих желаниях. Но оказалось, что на самом деле я была вынуждена сделать это, я и теперь, точно рабыня, была связана по рукам и ногам. Да это, по сути дела, никогда и не было моим свободным выбором. Я тогда так сильно хотела его, потому что он был сквайром, хозяином Широкого Дола. Сам по себе он, в общем-то, не был мне нужен. К тому же, Гарри уже начал постепенно утрачивать свою внешнюю привлекательность, свой чистый и ясный юношеский облик; он довольно быстро полнел, становился все более пухлым и громоздким. Теперь это был уже не мамин «золотой мальчик», а молодой сквайр, и связь с ним определенно не имела никакого отношения к свободному выбору: сказать ему «нет» я теперь уже никак не могла. Моя безопасность и возможность сохранить за собой надежное место в Широком Доле требовали, чтобы я во что бы то ни стало держала в руках хозяина этой земли. И я платила ему ренту столь же неукоснительно, как платят ее мне наши арендаторы своими медяками, увязанными в лоскут. Только я платила иначе. Лежа на спине под его тяжелой, навалившейся на меня тушей, или расхаживая по комнате и угрожая ему странными и страшными наказаниями, я выплачивала причитающееся. И понимание этого безумно меня раздражало.