Королева карантина - Кэролайн Пекхам

и убежал, страх охватил меня, когда я пробежал всю дорогу обратно в свою спальню, захлопнул за собой дверь и нырнул под простыни.

— Что он сделал, чтобы наказать тебя?

— Он не возвращался из своей поездки еще три дня, и я до сих пор не уверен, были ли эти семьдесят два мучительных часа хуже, чем его фактическое возвращение. Я очень боялся того, какое возмездие он подготовил для меня, и от страха меня тошнило каждый раз, когда я пытался поесть. — Я содрогнулся при воспоминании о желчи, покрывающей мой язык, и жалобном урчании в животе, когда я ничего не мог проглотить. — Когда он наконец вернулся, он не сказал мне ни слова. Он снял перчатки и пальто, затем молча направился в столовую, даже не взглянув в мою сторону, когда я был вынужден броситься за ним. Он сел рядом с моей матерью и съел свой ужин, игнорируя меня, в то время как я в очередной раз не смог съесть свой. Я просто… ждал.

— Сэйнт, — пробормотала Татум, протягивая руку, чтобы снова погладить меня по лицу, и я поддался навстречу ее прикосновениям, продолжая играть.

Он аккуратно отложил нож и вилку, прижал салфетку к губам, затем посмотрел прямо поверх моей головы и сказал твердым голосом: — Я не хочу иметь сына, который не уважает меня или мою частную жизнь. Поэтому до дальнейшего уведомления я хочу, чтобы было известно, что у меня нет сына. Никто в этом доме не может видеть или слышать его, не говоря уже о том, чтобы разговаривать с ним или кормить его. Возможно, со временем он научится проявлять достаточное уважение, чтобы заслужить возвращение в эту семью. Но до тех пор Сэйнт Мемфис не существует.

— Он… Я не понимаю, — выдохнула Татум, но слезы в ее голубых глазах говорили о том, что она понимает.

Я перестал играть, чтобы смахнуть одну из них, когда она упала, и она поймала мою руку, прижав ее к своей щеке, когда я был захвачен ее взглядом.

— В течение двух месяцев и тринадцати дней ни один человек, которого я видел, никак не признавал меня. Мне не разрешалось выходить. У меня не было доступа ни к Интернету, ни к телефону, и никто даже не разговаривал в моем присутствии. Я существовал как призрак в доме моего отца, по ночам таская еду с кухни, как только мне удавалось ее проглотить. Это было… возможно, худшее наказание, которое я когда-либо терпел от его рук. Ты не можешь до конца понять одиночество маленького мальчика, попавшего в ловушку и…

Татум наклонилась вперед и прижалась своими губами к моим, слезы текли по ее лицу, так что соленый вкус их просачивался между нашими губами, когда мое сердце забилось сильнее от воспоминаний, а дыхание перехватило в груди.

Ее пальцы скользнули в мои волосы, когда я медленно поцеловал ее, впитывая вкус ее боли и своей, желая отстраниться и сказать ей, что все в порядке, но пока не находя в себе сил сделать это.

Ее слезы текли по моим щекам, и это было так близко к ощущению чего-то реального, что мое сердце учащенно забилось, а напряжение в мышцах, казалось, усилилось, а затем расслабилось, как приливная волна.

Я отстранился и поцеловал ее в щеки, одну за другой, пробуя на вкус ее слезы и желая прогнать их.

— Не грусти из-за меня, Сирена, — выдохнул я. — Я больше не тот маленький мальчик. Я…

— Я больше никогда не позволю тебе чувствовать себя так, — пообещала она. — Ни единого раза. Никогда. Ты больше никогда не будешь один и никогда не почувствуешь себя нежеланным. Этот человек не был тебе отцом. Он не твоя семья. Но сейчас мы здесь, и ты больше никогда ни от чего не будешь зависеть.

Я вдыхал эти слова, впитывая их и позволяя им обвиваться вокруг моего сердца, пока они не забились в моих венах и не пропитали каждую частичку меня.

У меня перехватило горло от тяжести того, что я чувствовал к этой девушке. Это существо, рожденное, чтобы разрушить меня и переделать заново.

— Прости за боль, которую я причинил тебе, — пробормотал я, запуская пальцы в ее длинные волосы и нежно перебирая их. — Прости, что я не принял тебя такой, какая ты есть, раньше.

— Какую часть меня? — прошептала она, ее губы коснулись моей щеки, как крылья бабочки.

— Всю, — просто ответил я, не в силах выразить это более красноречиво, потому что на земле не существовало языка, который мог бы передать глубину того, что я чувствовал к ней. Моя одержимость ею зашла слишком далеко, мое увлечение теперь неудержимо и никогда не закончится. Она никогда не избавится от меня. Не было места ни в этом мире, ни в следующем, где я не нашел бы ее, не последовал бы за ней, не поклонялся бы ей. Она была моим светом, когда все, что я когда-либо знал, было тьмой, и теперь, когда я мог видеть, я отказывался быть ослепленным когда-либо снова. Потому что это уничтожило бы меня.

Не было слов, которые могли бы передать все это, но, возможно, была музыка. Эта мелодия так долго терзала мое тело и душу, что я знал: она отчаянно пытается вырваться наружу. И я обнаружил, что мне необходимо поделиться этим с ней, чтобы у нее был шанс понять, кем она была для меня.

Я убрал руку с ее волос и откинулся назад, глядя в ее голубые глаза, которые все еще блестели от слез, когда я облизал губы и почувствовал на них вкус ее печали.

Кем было это существо, которое так много видело и предлагало мне больше, чем я мог предположить, что смогу взять? Как получилось, что она увидела во мне так много, когда я даже не был уверен, что здесь можно что-то найти? Она открыла во мне ту сторону, о существовании которой я и не подозревал, но которая явно изголодалась в ожидании ее. И теперь оно собиралось полакомиться всем, что она могла предложить, а у меня не было ни малейшего желания даже пытаться остановить его.

— Я написал это для тебя, — сказал я, снова кладя руки на пианино.

— Ты написал для меня песню? — спросила она, прикусив губу, чтобы попытаться скрыть застенчивую улыбку, и мысль о том, что это доставит ей такое удовольствие, ослабило узел в моей груди.

— Я не пою, Сирена, — ответил я с легким смешком. — Но я играю. Итак, я написал для тебя