Весна Византии - Дороти Даннет

― А Параскевас? ― поинтересовался Джон Легрант.

― Ему дали шанс, но он отказался.

― А прочие трапезундские греки? ― Шотландец был настойчивым человеком.

― Что там насчет греков? ― поинтересовался Николас, забегая в комнату. Юлиус с интересом обернулся к нему. Этот новый Николас, каким-то чудом объявившийся в Керасусе прямо с борта «Дориа», мало чем походил на человека, с которым он расстался в мае по дороге из Эрзерума, и стряпчему не терпелось выяснить, чего же коснулись эти перемены. Сейчас он с любопытством наблюдал, как бывший слуга наклоняется через стол к Джону Легранту, держа хлеб и кусок мяса в одной руке.

― Ты оглох?

― Да нет, ничего. Просто спросил… Мне показалось, я видел, что греки сходят с твоего корабля.

― У них друзья в Керасусе. Официально мы никого из них не брали с собой. Но как нам выбирать? Объявить лотерею?

Он стоял, опершись плечом о стену и глядя на шотландца, по-прежнему с куском хлеба в руке.

― Ты мог бы заработать неплохие деньги, ― заявил тот. ― Если бы мы не сняли с корабля оснастку, к этому времени Дориа уже мог бы перевезти в Каффу массу народа.

― Мне казалось, ты был против, ― заметил Николас.

― Да, я и сейчас против. Если бы ты отправился в Каффу, то застрял бы в Крыму на всю зиму, а может, и на многие годы. Татары, генуэзцы, ужасная погода… Тоби бы это не понравилось. И у тебя не хватило бы места для груза.

― Именно это меня и тревожило больше всего, ― подтвердил фламандец. ― С другой стороны, греки ― такие же люди, как и все остальные, и нужно думать о подобных вещах, или, по крайней мере, делать вид, что думаешь о них, когда рядом Годскалк.

― Ты бросил монетку, ― предположил Джон Легрант.

Юлиус поежился в кресле.

― Угадал, ― кивнул Николас, Они с Легрантом какое-то время мерялись взглядами. ― Может, ты бы загрузил на корабль всех, кого счел бы достойными, выбрал бы самых богатых или самых слабых, или тех, кто пережил бы побоище, которое неминуемо разразилось бы после того, как ты объявил бы о своем отплытии… Я решил по-другому. Знаешь, за что продался император, наместник Христа на земле, служитель воплощенного Бога? Его дочь Анна, дом в турецком Адрианополе и годовой доход в триста тысяч серебряных монет. Конечно, можно сказать, что те, кто поддерживают такого императора, заслуживают такого императора, ― иначе они восстали бы против него. А если нет ― то пусть тонут во всеобщем крушении.

― Адрианополь, ― повторил шкипер. ― Я бы ни за что не выбрал Адрианополь. Слишком близко от новых владельцев. Если бы кто-то выкупил мою компанию, я уехал бы как можно дальше, чтобы не было соперничества.

Николас покачал головой.

― Не думаю, что он захочет еще раз попробовать себя в роли императора, так что соперничества не ожидается. ― Напряжение внезапно отпустило. ― Ты сукин сын, ― заявил фламандец Легранту.

― Я это уже слышал. Так о чем ты там говорил?

Николас еще немного постоял у стены, а затем подошел и уселся за стол, по-прежнему держа в руках мясо и хлеб.

― Мы пытались их взять. Они не захотели. Мы ведь католики. Каффа принадлежит Генуе. Они предпочли иметь дело с турками.

Юлиус почувствовал, как краска бросилась ему в лицо, и поймал на себе внимательный взгляд Годскалка. Тоби хмурился.

― Вот вам и флорентийский собор, и единение церквей, ― проронил Джон. ― Как же я рад, что был все это время в Керасусе, и мне не нужно было каждый день искать ответы на эти проклятые вопросы, от которых может пропасть всякий аппетит. Если не хочешь есть, я возьму твой хлеб.

― Сам ищи себе свой чертов хлеб, ― отрезал Николас и принялся за еду.

После он опять стал почти прежним, и у Юлиуса появилась надежда на вполне сносное путешествие, если только удастся миновать пушки в Босфоре, пушки в Константинополе, пушки в Галлиполи и продержаться на собственных припасах до Модона. Тогда в Венеции они смогут быть к октябрю. Ну, к середине октября… О недавнем разговоре Юлиус больше не вспоминал. Хотя он провел в обществе Джона Легранта целых три месяца, но по-прежнему совершенно не понимал этого человека.

* * *

Восемнадцатого августа, как и было задумано, они подняли якорь. Сперва вышел в море парусник с турецкими флагами и моряками в тюрбанах, затем, под видом пленника, ― флорентийская галера без всяких знамен, но с двумя рядами гребцов, ― судя по виду, пленников, которые влекли ее вперед. На берегу их проводили почетным караулом, а на острове Ареса, греческого бога войны, монахи, столь долго хранившие их тайну, выстроились на берегу и махали вслед, пока корабли не скрылись из виду.

Это было то самое прощание, в котором отказал им Трапезунд. Там им пришлось пробираться между турецких кораблей и по-турецки выкрикивать все команды… Тогда никто не оборачивался взглянуть на берег, никто не пытался разглядеть белоснежные стены храма святого Евгения или обуглившийся остов фондако, или уничтоженную площадь Мейдана, или голые шесты перед дворцом, где больше не развевались никакие стяги.

Теперь же, хотя оба корабля хранили молчание, появилась возможность оглянуться и в последний раз полюбоваться Керасусом, городом вишен, и холмом с крепостью, и лесистыми холмами, что лежали позади, и далекими горами, затянутыми синей дымкой. Шел дождь, и разукрашенные церкви, белоснежные дома с плоскими крышами, сады и рощи поблескивали от воды и над ними клубился жаркий пар. Издалека вместо пронизывающих ароматов весенних цветов доносились густые запахи зрелых плодов. Дикий виноград уже плодоносил, и орешник тоже обещал богатый урожай. Наступала осень.

Скоро в обычный год босые ноги в танце принялись бы выдавливать виноград ради черного вина, а на берегу рассыпали бы орехи, и аисты взмыли бы в небо над Зиганой. В обычный год перед осенними штормами, закрывавшими мореходный сезон, состоялся бы большой праздник, а затем еще один, и землю оставили бы в покое до весны, которая вновь привела бы с собой корабли.

Однако на сей раз все было иначе. Ничто не прошло как обычно, и радовался лишь гарнизон в крепости на холме, у которого отныне появилось отличное оружие и доспехи. С моря Николас поприветствовал их выстрелом из пушек, и они дали залп в ответ. Затем крепость уменьшилась и расплылась в тумане, а затем и вовсе скрылось из виду.

Черное море казалось пустым. На такую удачу они даже и не надеялись. С первых дней оба корабля хранили молчание, и из «вороньего гнезда» впередсмотрящие пристально наблюдали за горизонтом в поисках турецких кораблей. Однако, видели они лишь рыбацкие суденышки: весь флот собрался у Трапезунда, а пленные корабли из других гаваней уже давно отослали на запад. Спустя восемь дней после выхода из Керасуса они в темноте миновали вражеский Синоп, и по огням обнаружили, что в бухте нет ни одного крупного судна. Здесь была самая узкая часть Черного моря. Теперь было проще отправиться в Каффу на север, нежели продолжать путь на запад, до самого Босфора, но никто даже не заговорил об этом. Битва закончилась, и выбор был сделан. Они плыли дальше.

Путешествие проходило не совсем так, как рассчитывал Юлиус. Николас постоянно был занят, или поговорить им мешали Лоппе, Годскалк или Тоби. Лишь спустя некоторое время стряпчий осознал, что они делают это намеренно: словно пытаются от чего-то защитить Николаса… Оставалось, правда, непонятным, его ли самого или, напротив, других людей от него.

Но почему? После трех месяцев скуки Юлиус почти не думал о лежащих впереди опасностях. Он чувствовал себя богачом и счастливцем, и его раздражало, что все прочие не разделяют его настроения.

Джон, как всегда, с безучастным видом занимался корабельными делами. Кракбен, к которому сперва относились с подозрением, оказался весьма сведущим мореходом, профессионалом, который исполнил один контракт и готов был заключить другой, без всяких задних мыслей и дурных намерений. Асторре, мрачный поначалу, теперь приободрился в надежде на скорое сражение. Происшедшее в Трапезунде стало для него личным оскорблением, как для всех наемников, когда наниматель их предает. Одному лишь Николасу удалось выбраться чистеньким из всей этой истории, да при том еще и разделаться с ублюдком Дориа…

Что касается судьбы генуэзца, то Юлиуса она очень интересовала. Тоби, впрочем, не слишком желал распространяться на эту тему.

― Его убил чернокожий паж Ной, которого он подарил Махмуду. Не нужно ничего говорить Катерине.

Юлиус был потрясен.

― Ной помог вам? Но почему?

― Он нам не помогал. Я же говорю, он убил Пагано Дориа. С тем же успехом он мог предать и нас. Но куда сильнее он ненавидел Катерину.

Все это было как-то странно…

― И Дориа тоже? ― предположил Юлиус.

― Нет, Дориа он любил. В этом-то вся проблема. Ты не хочешь пойти поговорить с Катериной? ― осведомился лекарь.