Мой взгляд на литературу - Станислав Лем

Поэтому я серьезно задумался – чисто умозрительно – об оптимально возможной тактике издательских начинаний моих книг в Америке. Прежний выбор (особенно «Кибериада», «Непобедимый», да и «Расследование»), пожалуй, был нацелен – хоть в какой-то мере и случайно – на два направления сразу: на succиs de marchе[315] и на succиs d’estime[316] (чтобы были и деньги, и достоинства). Однако выполнимо ли это – that is the question[317]. Потому что получается, что нет ни рыночных, ни репутационных достижений! Видимо, то, что издавалось, было слишком похоже на тривиальную SF и не слишком выразительно от нее отличалась, и одновременно было мало похоже на ту излюбленную жвачку недоумков, чтобы могло понравиться всем поголовно.

Тогда в качестве альтернативы напрашивается – перевод таких вещей, как «Мнимая величина», как «Маска», как «Абсолютная пустота», наконец, отказываясь вообще от succиs de marchе в пользу succиs d’estime.

Но я и этого не рекомендую – сразу по нескольким причинам. Во-первых, потому, что эти книги написаны с позиции некоего Авторитета (например, «Голем», бесспорно!) – а значит, для тех, у кого я не являюсь никаким Авторитетом (не только в художественном, но также и в интеллектуальном смысле), они могут прозвучать еще более РАЗДРАЖАЮЩЕ, предъявляя бессовестную претенциозность. Во-вторых, на полное понимание таких текстов, как «Мнимая величина», можно рассчитывать, когда их читают люди, по профессии являющиеся рационалистами, то есть научными работниками, а позиция рационализма и науки сегодня во всем мире невысока. (А впрочем, я помню, как неумно отозвался о «Кибериаде» спровоцированный издательством Seabury Стаффорд Бир.) И наконец, потому, что эти книги не являются литературно-художественной ортодоксией модной нынче гетеродоксии. Ведь новшества, авангардность тоже имеют свою МОДУ, а сегодня востребована совсем другая мода: темная, мутная, бездонная, невразумительная, закрученная и запутанная, такая, которая терзает читателя, оглушает его и этим якобы должна ему приносить наслаждение.

Эти размышления не являются слишком эгоцентрическими, как могло бы казаться, потому что мои книги в них выступают лишь в качестве датчика, ситуационного измерителя, демонстрирующего состояние дел. Конечно, я всегда прав, как это мучительно! – и особенно я прав в этом вопросе, когда много лет провозглашаю, пропагандирую, объясняю (как хотя бы в «Фил[ософии] случая»), что судьба литературного произведения имеет лотерейный, хаотический, случайный, молекулярно-броуновский ТИП, – и при этом мало кто остался таким ГЛУХИМ ко всем моим тезисам и аргументам, как гг. Литературоведы. Habent oculos et non vident[318]. Не принимают к сведению этот тип механики в литературной культуре, так как он во всем противоречит их познаниям, которые они всосали с молоком Almae Matris.

Я уже к этому – хоть и с сожалением и без радости – привык, так как вынужден был. Но вы? Я хотел бы, пусть даже это прозвучит смешно, чтобы, несмотря на такой опыт, вы сохранили бы свою прекрасную и, в конце концов, не совсем безумную веру в познавательные способности человеческой натуры и присоединили к своим убеждениям дополнительно-объяснительное звено, такое, например, что Зажигание Всегда происходит с Опозданием, и ретардационная вставка является неизбежной при рождении Нового... Во всяком случае, настойчиво прошу вас Не Гневаться на Profanum Vulgus! Воздержитесь от презрения, так как, кроме всего прочего, это очень Бесплодное Занятие.

Мышь обитает у нас на бельэтаже, и никак мы не можем от нее избавиться, потому что она очень Хитрая и умеет успешно обходить все Ловушки, Западни и Капканы. Кроме мыши – купили себе, то есть Ребенку, то есть себе, цветной телевизор и с интересом смотрим теперь нуднейшие Заседания Комитетов, там такие интересные цвета... прыщики на лбах... такие красивенькие, розовенькие... и рубашки, и галстуки у мужчин, и кофточки у женщин. Вот такие скромные наши деревенские развлечения, уж извините! Я размышляю о Чем-то Удивительном, о мире как Маске Бога, все такое, но не знаю, выйдет ли что-нибудь из этого когда-нибудь. Доктор Ротт[енштайнер] просил дать ему ваш адрес, что я и сделал. Он добрый, но мучит меня и жестоко Морочит Голову Глупостями, он все время рассылает мои книжки разным издательствам, специализирующимся ТОЛЬКО на SF, а когда их возвращают, упаковывает в новые конверты и высылает дальше – невозможный человек! (A blockheaded guy[319], можно так сказать?)

Во всяком случае сердечно вас приветствую, а также вашу Жену и Деток!

Станислав Лем

Адресат неизвестен

Краков, 9 апреля 1974 года

Уважаемая пани,

с тех пор, как я узнал, что открытия делают те, кто не знает хорошо соответствующей литературы предмета, потому что, если бы хорошо ее знали, то ведали бы, что открыть ничего нельзя, с тех пор я с поднятой головой признаюсь в невежестве в литературоведении.

Существует ли генотип – неизменный текст? Существует ли в онотологическом смысле, поскольку мы осознаем, что говорить «деревья, на которые мы не смотрим, перестают существовать» и «они продолжают существовать и тогда» – это не одно и то же. Но не существует такой инвариант ни в одном операционном смысле, потому что невозможно чтение, которое не было бы какой-либо интерпретацией прочитанного. Пока мы читаем, ничего не понимая, например, составляя список частоты появления определенных выражений или знаков препинания в книге, текст остается неизменным. Но эта неизменность является тривиальным свойством, поскольку заведует результатами чтения, лишенного мощности предопределения его течения. Текст – это примерно то же, что археолог находит при раскопках. Если он нашел пять костей и три кольца, то он не нашел семи и одиннадцати: это неизменность генотипа. Но то, о чем он узнал в результате раскопок (= фенотип), не будет неизменным ни для него, ни для его коллег. Текст – как коробка с кубиками и с приложенной к ним неясной инструкцией: каждый ребенок построит из этих ресурсов что-то иное, и даже один ребенок может успешно строить из этих кубиков разные сооружения. Одним словом, между текстом и произведением, которое может быть открыто при чтении, существует различие уровня, а не различие принципиального качества. Ссылка на семиологию как высшую дисциплину в отличие от семантики как починенной ей партикулярности ничем не помогает, потому что нет никакой ни семиологической, ни семантической теории, которую можно было бы использовать в алгоритмическом смысле, то есть как универсально успешную и повторяемую процедуру. Мы желаем иметь такие универсалии, но желания нельзя считать свершениями. Тем более когда, как в этом случае, я уверен, что эти желания неосуществимы, то есть просто фантазии. Можно сравнивать тексты, совершенно их не понимая, как можно сравнивать непонятные предметы, отыскивая их взаимные сходства и отличия. Но с чтением книг это не имеет ничего общего. Одно и то же предложение в разные времена и в разных головах означают не одно и то же. Я считаю, что с точки зрения теории литературы существенна именно эта изменчивость результатов чтения, а не тождество печатного субстрата, так как это trivium[320], который вводит в заблуждение, ибо внушает мысль о неизменности, которая не переходит в сферу чтения, всегда оставаясь свойством объекта (книги, страниц, знаков на бумаге). С одной стороны, нам говорят (Хомски), что глубокая структура языков у человека принципиально тождественна, а с другой, если бы N переводчиков N лет переводили N раз один и тот же оригинальный текст, то НИКОГДА бы тексты переводов не совпали. А если переводить текст с языка A на B, с B на C, а затем обратно, с C на B и с B на A, произойдут неизбежные изменения, дающие разброс тем больший, чем больше было таких рекуррентных переводов. И что нам с существования текстовой неизменности, если на ПРАКТИКЕ она не проявляется? МОЖНО считать, что существует аналогичная полная предопределенность состояний частиц в физике, и лишь обстоятельства, внешние по отношению к этим частицам, сводят на нет приближение к такой совершенной предопределенности, но физики решили, что такой постулат лишен смысла, так как он не операциональный. Так что моя точка зрения исходит из операционализма (Бриджмен, физик-теоретик). Скажу: неизменность текста оказывается de facto изменчивостью, и потому не стоит упираться на его неизменности de iure. Читать, не вмешиваясь в текст, невозможно, а потому результат чтения нельзя разложить на неизменную и изменяемую части по отношению к конкретному читателю в конкретное время и в конкретном месте. Поэтому я считаю деление (текст – произведение) допустимым лишь in abstracto, но лишенным всякой ценности ДЛЯ ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ. Впрочем, может быть, это и имеет ценность, но отрицательную, поскольку вводит нас в заблуждение, в уверенность, якобы текст был чем-то таким, к чему можно прийти во время чтения. Множественность толкований произведения долгое время неявно считалась изъяном, которому следовало противостоять (отсюда прогрессирующее стремление к росту конкретности прозы в форме подачи «координат» времени и места, а также к созданию единственности в описании и в виде описываемого). Теперь этот недостаток в практике писательства превратился в желанное достоинство, его стремятся достичь: похоже, Кафка первым стал использовать этот трюк. Но ЭТА перемена ориентации лишь усилила свойство текстов, которое было присуще им всегда, хотя и в разной степени. На полке стоят тексты, а мы имеем дело с произведениями. Это положение схоже с гносеологической ориентацией естествознания, а не с прозябающими в гуманитарных герменевтиках подходами, но подзаголовок моей книги гласит, что это попытка эмпирической теории литературы. Howgh[321].