Одиссея Грина - Филип Фармер

О’Хара глядит в дверь на два тела на полу, на людей, которые потирают головы и бока и сплевывают кровь, на Эксипитера — он словно стервятник, алчущий падали. Один из лежащих встает на четвереньки и выползает меж ног Гобринуса на улицу.

— Сержант, арестуйте этого человека, — говорит Гобринус. — Он нелегально использует фидо. Я обвиняю его во вторжении в частную жизнь.

Лицо О’Хары светлеет: он арестует хотя бы одного в свое оправдание. Леграна заталкивают в фургон, который прибыл следом за санитарной машиной. Красного Ястреба выносят на руках его друзья. Он открывает глаза как раз в тот момент, когда его кладут на носилки, и что-то бормочет.

О’Хара наклоняется к нему.

— Что?

— Я однажды ходил на медведя с ножом в руках, но тогда мне досталось меньше, чем от этих ведьм. Я обвиняю их в нападении, избиений, нанесении увечий и убийстве.

Попытка О’Хары заставить Красного Ястреба подписать обвинение успеха не имеет, поскольку тот теряет сознание. Он чертыхается. Время от времени Красный Ястреб приходит в себя, но категорически отказывается подписать обвинение. Он вовсе не хочет, чтобы девушки и ребята погорели из-за него, он еще не сошел с ума.

Из зарешеченного окошка фургона несется вопль Леграна:

— Я правительственный агент! Вы не имеете права арестовывать меня!

Полицейские получают приказ срочно явиться к главному входу Народного Центра, где драка между местной молодежью и пришельцами из Вествуда грозит перейти в массовое побоище.

Бенедиктина покидает таверну. Не заметно, чтобы драка принесла какой-либо вред будущему ребенку, хотя ей изрядно досталось: на плечах и животе видны царапины, на ягодицах — след подошвы, на голове — большая шишка.

Чиб, наполовину грустный, наполовину довольный, смотрит, как она идет. Он чувствует тупую боль, потому что ребенку отказано в жизни. Теперь он начинает понимать, что отрицание аборта диктуется отождествлением себя с будущим ребенком; он знает то, чего, как думает дедушка, он не знает. Ему известно, что его рождение было простой случайностью, счастливой или несчастливой. Сложись все чуть по-другому, он бы и вовсе не родился. Мысль о собственном небытии — без картин, без друзей, без смеха, без надежды, без любви — ужасает его. Его мать, не желавшая в пьяном виде думать о предохранении, много раз делала аборты, и он должен был оказаться одним из них.

Глядя, как Бенедиктина важно шествует прочь — не обращая внимания на порванную одежду — Чиб диву дается: чего он в ней нашел? Жизнь с ней, даже если бы у них был ребенок, была бы сплошным мученьем.

Во влекущее гнездо губОпускается однажды любовь,Воркует, сверкает сияньем перьев, ослепляет,А потом улетает, испражнившись;Таково обыкновение птиц —Включать на взлете реактивный ускоритель.

Чиб возвращается домой, но попасть в свою комнату так и не может. Он идет в мастерскую. Картина уже готова на семь восьмых, но не закончена, потому что он ей не удовлетворен. Он берет ее и идет к дому Руника, который находится в одной грозди с его домом. Руник сейчас в Центре, но он всегда оставляет дверь открытой. У него есть все, что необходимо Чибу, чтобы закончить картину, и он работает уверенно и упоенно; такого с ним не было, когда он начал свое полотно. Затем он выходит из дома Ручика, неся над головой огромный овальный холст.

Он размашисто шагает мимо пьедесталов, проходит под ветвями с овоидами на концах. Он идет мимо маленьких садиков, минует еще несколько домов — и через десять минут он уже почти в центре Беверли-хиллз. Здесь взору Чиба открываются

ПОКОЙНЫЙ ПОЛДЕНЬ ЗОЛОТОЙ И ТРИ НАПЫЩЕННЫЕ ДАМЫ,

дрейфующие на каноэ по озеру Иисуса. Мариам бен Юсуф, ее мать и тетка держат удочки торчком и глядят на пестрые краски, на музыкантов и гомонящую толпу у Народного Центра. Полиция только что подавила драку подростков и окружила место карнавала, чтобы предотвратить возможные неприятности.

Три женщины одеты в темные одежды, полностью скрывающие тело в соответствии с учением Мохаммеда Вахаби. Они не носят паранджу, даже Вахаби теперь на этом не настаивает. Их единокровные братья и сестры на берегу одеты в современную одежду, постыдную и греховную. Но дамы смотрят на них и словно не замечают этого.

Их мужчины стоят рядом с толпой. Бородатые, одетые, словно шейхи в программе «Иностранный Легион», они бормочут сдавленные проклятия и шипят, глядя на эту беззастенчивую демонстрацию женской плоти. Но все-таки смотрят.

Эта маленькая группа попала сюда из заповедников Абиссинии, где они промышляли браконьерством. Их правительство представило им три возможности: помещение в исправительный центр, пока они не станут хорошими гражданами, даже если это займет весь остаток их жизни; эмиграция в Израиль, в мегаполис Хайфа, или эмиграция в Беверли-хиллз, Лос-Анджелес.

Что? Жить среди проклятых евреев? Они плюнули и выбрали Беверли-хиллз. Увы, Аллах посмеялся над ними. Теперь они окружены Финкельштейнами, Эпплбаумами, Зайгелями, Вейнтраубами и прочими неверными из рода Исаакова. Но что еще хуже, в Беверли-хиллз нет мечети. Они либо идут пешком за четырнадцать километров до шестнадцатого уровня, где мечеть есть, либо собираются для молитвы в чьем-то доме.

Чиб торопливо подходит к одетым в пластик берегам озера, ставит картину на землю и низко кланяется, отводя наотлет свою изрядно помятую шляпу. Мариам улыбается, но сгоняет улыбку с лица, когда две ее спутницы бросают на нее выразительные взгляды.

— Йа келб! Йа ибн келб! — кричат они ему.

Чиб смеется, машет своей шляпой и говорит:

— Я просто очарован, мадам. Прекрасные дамы, вы напоминаете мне трех граций. — Потом он кричит во весь голос: — Я люблю тебя, Мариам! Я люблю тебя! Хотя искусство для меня — словно роза Сарона! Прекрасная, непорочная, твои глаза — глаза лани! Оплот невинности и силы, полной материнства и истинной веры! Любовь моя подлинная и единственная! Я люблю тебя, хотя искусство — единственный свет на черном небе с мертвыми звездами! Я взываю к тебе через бездну!

Мариам понимает международный английский, но ветер относит слова в сторону. Она на всякий случай улыбается, и Чиб не может сдержать мгновенной вспышки ярости, словно она каким-то образом предала его. Но он оправляется от этого удара и кричит:

— Я приглашаю тебя на выставку! Ты, твоя мать и твоя тетка будете моими гостями. Ты увидишь мои картины, мою душу, узнаешь, что за человек собирается умчать тебя на своем Пегасе, голубка моя!

Нет ничего нелепее, чем любовные излияния юного поэта. Безмерно преувеличенные. Мне смешно. Но меня это и трогает. Глубоким старцем я вспоминаю свою прошлую любовь, огонь, потоки слов, рвущиеся изнутри молнии, крылатую боль. Милые девушки, многие из вас уже умерли, остальные увяли. Я шлю вам свой поцелуй.

(Дедушка)

Мать Мариам встает в лодке. На секунду она поворачивается к Чибу профилем, и он видит ее сходство с ястребом; это не минует и Мариам, когда она достигнет возраста своей матери. Пока же у нее нежное лицо и орлиный нос, который Чиб называет ятаганом любви. Выделяющийся, но прекрасный. Мать ее, однако, выглядит грязной старой орлицей. А тетка на орла не похожа, зато в ней есть что-то от верблюда.

Чиб прогоняет эти нелестные, даже предательские ассоциации, но он не может прогнать трех бородатых, закутанных в белые одежды, немытых мужчин, что подошли к нему.

Чиб улыбается, но говорит:

— Не помню, чтобы я вас приглашал.

Они тупо выслушивают его скороговорку: английский язык Лос-Анджелеса понятен им с пятого на десятое. Абу — так называют в Беверли-хиллз всех египтян — бормочет проклятие, такое древнее, что жители Мекки знали его еще до рождения Магомета. Он сжимает кулаки. Другой араб подходит к картине и отводит ногу, намереваясь пнуть ее.

В этот момент мать Мариам обнаруживает, что стоять в каноэ еще опаснее, чем на верблюде, поскольку все три женщины не умеют плавать.

Не умеет плавать и средних лет араб, напавший на Чиба и оказавшийся в воде после того, как его противник отступил в сторону и напутствовал его пинком в зад. Один из молодых людей рвется к Чибу, другой собирается растоптать картину. Обоих останавливают крики женщин и зрелище их падения в воду.

Затем эти двое оказываются у самого берега озера и тоже летят в воду, в чем им немало способствуют руки Чиба. Еще один болван слышит крики всех шестерых, видит, как они колотят руками по воде, и бежит к озеру. Чибу становится интересно, потому что Мариам, стоящая в воде, явно терпит бедствие — ужас се неподделен.

Чиб не понимает, чего они боятся. Все они стоят на дне, вода едва доходит им до подбородков, однако Мариам выглядит так, словно вот-вот захлебнется. Остальные ведут себя так же, но они его не интересуют. Ему бы следовало вытащить Мариам из воды. Но, если он это сделает, ему придется сменить одежду, а выставка ждать не будет.