Иисус Неизвестный - Дмитрий Мережковский

Он же сказал: один из Двенадцати, обмакивающий в блюдо со Мною. (Мк. 13, 20).

Вот откуда удивление – ужас: «один из Двенадцати». Спрашивают все: «Не я ли?» – чувствуют, значит, в себе возможность предательства, даже Петр, даже Иоанн. «Все от Него отреклись», – сообщает Юстин Мученик внеевангельское, может быть, «воспоминание Апостолов» (Мт. 26, 25). «Все отреклись», и значит: «предали все».

«Дети», «младенцы», νηπιόι – все ученики: так называет их сам Иисус (Мт. 11, 25); только один Иуда – «взрослый». Если раньше всех предаст, то, может быть, только потому, что старше, умнее и дальновиднее всех: первый увидит, «к чему дело идет» (Лк. 22, 29).

…Также сказал и предающий Его: не я ли, Равви?

Иисус говорит ему: ты сказал. (Мт. 26, 25).

Это, по свидетельству Матфея (25, 23), – уже после того, как сказал Иисус:

руку со мной опустивший в блюдо, тот предаст Меня.

Кажется, здесь внутреннее делается внешним: словами говорится то, что делается без слов. Если бы Иисус так ясно обличил Иуду, то как могли бы все остальные ученики не понять или, поняв, остаться безучастными, выпустить Иуду из горницы, зная, куда и зачем он идет?[798] Кажется, Маркове свидетельство исторически подлинней: здесь нет ни вопроса Иуды, ни ответа Иисуса; все происходит между ними без слов. Страшный вызов: «Не я ли?», может быть, прочел Иисус в глазах Иуды и глазами ответил: «ты». «Я» в вопросе Иуды значит уже не он сам, а кто-то другой; и «ты» в ответе Иисуса – тоже другой.

О, конечно, слишком хорошо знал умом Иисус, что Иуда предаст Его в эту ночь, но сердцем все еще не знал – не мог, не хотел, не должен был знать, чтобы не нарушить бесконечной свободы в любви бесконечной; все еще надеялся, верил, любил: «может быть, и не предаст?» – «может быть, и не предам?» – отвечает или спрашивает Иуда или тот, кто за ним, со страшным вызовом. Два «может быть» – два «смертных борения», две Агонии: одна в Иисусе, другая в Иуде – какие согласно-противоположные! Скрещиваются в эту роковую минуту две величайших силы – крайнее Зло и Добро, – как две противоположные молнии.

VI

Нет никакого сомнения, что Иуда вышел из Сионской горницы до конца вечери, чтобы иметь время сходить к первосвященникам, взять вооруженных людей и отвести их в Гефсиманию: холодно, значит, спокойно, с математической точностью расчел время сам, или кто-то другой – за него.[799] Марк и Матфей не знают, когда вышел Иуда: только что обмакнул в блюдо кусок, как становится невидим для них, так же как для всех возлежащих; исчезает, как призрак: точно в нужную как раз минуту, чтобы мог уйти незамеченным, покрывает его шапкой-невидимкой сам дьявол.

Только один из синоптиков, Лука, видит Иуду до конца вечери. После того уже, как подал Иисус Тело и Кровь Свою всем Двенадцати, – значит, и Предателю, – Он говорит:

вот, рука предающего Меня со Мной за столом. (Лк. 22, 19–21.)

Это было с Иудой; это может быть и со всеми причастниками:

против Тела и Крови Господней будет виновен хлеб сей ядущий и чашу Господню пиющий недостойно. (I Кор. 11, 27.)

Принял Иуда, страшно сказать, как бы «сатанинское причастие» из рук Господних. Скрещиваются и здесь две величайших силы – Бога и дьявола, – как две противоположные молнии.

VII

Еще в большей мере, чем Матфей, делает Иоанн, по своему обыкновению, внутреннее внешним, умолчанное – сказанным, то, что совершается в тайне, в мистерии, тем, что совершается явно, в истории. Но и здесь, как почти везде у Иоанна, драгоценные для нас, исторически подлинные черты события уцелели, может быть, и в мистерии.

Духом возмутился (тогда) Иисус, —

то же слово и здесь,

, как там, в первой Агонии, во храме: «ныне душа моя возмутилась», τετάρακται (Ио. 12, 27).

Духом возмутился (тогда) Иисус, и засвидетельствовал, и сказал: истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня.

Тогда ученики стали озираться друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит.

Один из учеников, которого любил Иисус, возлежал у груди Его. Симон же, Петр, сделал знак ему, чтобы спросил, кто это, о ком Он говорит.

Тот, припадши к груди Иисуса, спросил: Равви! кто это? Иисус отвечал: тот, кому Я, обмакнув кусок, подам. И, обмакнув, подал Иуде Симонову Искариоту. И после куска того вошел в него сатана. Тогда Иисус сказал ему: чтό делаешь, делай скорее.

…И, приняв кусок, он тотчас вышел. А была ночь. (Ио. 13, 21–30.)

Светлая для всех пасхальная ночь полнолуния, а для Иуды – темная, темнее всех ночей земных.

VIII

В ночь выходит Иуда, в кромешную тьму, а в Сионской горнице, – свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ио. 1,5), —

солнце солнц – Евхаристия.

Пять свидетельств об одном – Павла, Марка, Матфея, Луки, Иоанна (этот последний о самой Евхаристии не упоминает ни словом, но и в его свидетельстве, как мы сейчас увидим, присутствует она безмолвно). Можно сказать, ни одно событие всемирной истории не освещено для нас такими яркими, с таких противоположных сторон падающими и так глубоко проникающими светами, как это. Если же мы все-таки не видим его и не знаем, то, может быть, потому, что не хотим видеть и знать, или потому, что самая природа события слишком иная, от всего исторического бытия отличная, ни на что непохожая в нем и со всем остальным нашим историческим опытом несоизмеримая.

Марково свидетельство, повторенное почти дословно Матфеем, в главном, совпадает с Павлом (но так как и не главное в опыте религиозном может быть в историческом опыте существенно, то все пять свидетельств сохраняют для нас всю свою значительность). Если три первых свидетельства – Марково, Матфеево, Павлово – сводятся к одному, то, значит, все пять – к трем. Но, пристальней вглядевшись в них, мы увидели бы и в этих трех одно и поняли бы, что евангельское свидетельство об Евхаристии триедино – Троично.

Три свидетельствуют на небе… и Сии три суть Едино. И три свидетельствуют на земле… и сии три – об одном. (I Ио. 4, 7–8.)

Главное в первом свидетельстве, – Марка – Матфея – Павла, – начало Ветхозаветное, Отчее: искупительная жертва – «Агнец, закланный от создания мира»: «Тело мое, за вас ломимое» (I Кор. 11, 24; Мк. 14, 24); главное во втором свидетельстве, Иоанна, – начало Новозаветное. Сыновнее: «любовь»,

; главное в третьем свидетельстве, Луки, – начало Третьего Завета, Духа Святого, – царство Божие:

царство мое завещаю вам, как завещал Мне Отец мой, да ядите и пиете за трапезой Моей в царстве Моем. (Лк. 22, 29–30.)

В первом свидетельстве – начало, во втором – продолжение, в третьем – конец мира.

Каждое из трех Лиц Троицы соединяет в Себе два Остальных: то же происходит и в каждом из трех евангельских свидетельств об Евхаристии.

Три луча в блеске утренней звезды – розовый, голубой, зеленый – соединяются в один свет, белый, как солнце; так и здесь, в Евхаристии, – Жертва, Любовь, Царство, – Отчее, Сыновнее и идущее от Духа Святого: три – одно.

IX

Павлове свидетельство (I Кор. 11, 23–25) – самое раннее по времени записи: Маркову предшествует оно лет на десять, на двадцать.[800] Но время записи, внешний признак, может и не совпадать для исторического свидетельства с тем временем, когда оно действительно возникло; судя же по внутренним признакам, Маркове свидетельство первичнее Павлова.

Я от (самого) Господа принял то, что и вам передал: что Господь Иисус в ту ночь, когда был предан, взял хлеб и, возблагодарив,

, —

(то же слово, как и у всех трех синоптиков), —

преломил и сказал: приимите, ядите: сие есть Тело Мое за вас, —

(«ломимое», κλώμενον, – вероятно, позднейшая вставка,[801] —

Сие творите в мое воспоминание.

Также и чашу (взял) после вечери и сказал: чаша сия есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание. (I Кор. 11.)

Эти последние, дважды у Павла повторенные, слова:

, у Марка отсутствуют. Нет никакого сомнения, что если бы он только нашел их в общем, доевангельском предании, или, тем более, своими ушами слышал из уст Петра, или, тем еще более, подслушал их в ту самую ночь, когда они были сказаны, в доме отца его или матери, в Сионской горнице, то не забыл бы повторить их в своем свидетельстве; если же не повторяет, то потому, вероятно, что не знает. Нет также никакого сомнения, что в этих словах верно угадано то, что Иисус хотел сказать, но мог ли, – вот вопрос. «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь» (Мк. 14, 27); все «оставите Меня одного» (Ио. 16, 32), – забудете, разлюбите, – это Он мог сказать и, вероятно, сказал действительно; но «любите Меня, не забывайте, помните – творите сие в Мое воспоминание», – этого Он не мог сказать, по вечному для языка любви закону: самое сильное, безмолвное. Больше всего любимый и любящий меньше всего может сказать: «Люблю – люби». Любящий и любимый так, как учеников Своих любит Иисус и как Он ими любим (сколько бы ни «отрекались» от Него, ни «предавали» Его, – любят Его бесконечно, и Он это знает), не мог бы сказать: «Любите Меня, помните».