Весь Хайнлайн. Чужак в стране чужой - Роберт Хайнлайн

— Слушаюсь, сэр! Кобель ты драный!

Джубал покончил с завтраком и совсем было собрался уходить, когда в столовой появился Майкл.

— Отец! Джубал!

Джубал осторожно высвободился из Майковых объятий.

— Спокойнее, сынок, ты у нас уже не маленький. Садись, завтракай, я тоже с тобой посижу.

— Я пришел сюда не завтракать, я тебя искал. Пойдем куда-нибудь в тихое место, поговорим.

— Ну, пошли.

Майкл тянул Джубала по коридору за руку, как пятилетний внук любимого дедушку; свернув в незапертую комнату, он усадил гостя в большое кресло, а сам блаженно раскинулся рядом на диване. Свет из большого окна бил Джубалу прямо в глаза, он встал, чтобы передвинуть кресло, и чуть не обругал Майкла, когда то развернулось само собой. Слов нет, все эти марсианские штучки сберегали труд, да и деньги тоже (вот, скажем, стирка — заляпанная соусом рубашка стала такой чистой и свежей, что менять ее было просто грех), все механические устройства казались на их фоне громоздкими, неповоротливыми и безнадежно тупыми. Однако Джубал никак не мог привыкнуть, что вещи двигаются, словно по своей воле, без всяких там проводов и радиоволн, и шарахался от них как черт от ладана, а вернее — как надежные, серьезные лошади от самодвижущихся экипажей во времена его раннего детства.

Вошедший без стука Дюк молча выгрузил с подноса бутылку бренди, лед и стаканы.

— Спасибо, Людоед, — ухмыльнулся Майкл. — Ты у нас что теперь, за официанта?

— Должен же кто-то об этом позаботиться. Ведь ты, Монстр, приковал чуть не все наше население к своим микрофонам. Сколько там лет дают за использование принудительного труда?

— Ничего, через пару часов они сбросят ярмо, и ты сможешь снова залечь в спячку. Дело сделано, Людоед. Тридцать. Финиш. Конец.{91}

— Этот долбаный марсианский язык одним куском? Знаешь, Майк, стоило бы проверить тебя на предмет пробитых кондеров.

— Да что ты, какой там весь! Я и сам-то знаю его на уровне детского сада, вернее — знал, но сейчас у меня не мозг, а что-то вроде пустого мешка. Чтобы добрать остальное, высоколобым вроде Вонючки придется кататься на Марс сотню, а то и больше лет. Но я свою работу выполнил — шесть недель субъективного времени, хотя начинал вроде бы сегодня в пять утра, — теперь ее завершают упорные, непреклонные труженики, а я могу и побездельничать. — Майк потянулся и сладко зевнул. — Хорошо-то как. После работы всегда чувствуешь себя хорошо.

— Ну да, «побездельничать». Сегодня же впряжешься в какую-нибудь новую лямку. Начальник, этот марсианский монстр не умеет так, чтобы поработать и отдохнуть. Два с лишним месяца в постоянном напряжении, и только сейчас вот немного расслабился. Ему надо бы записаться в «Анонимных трудоголиков» — или ты заезжай к нам почаще. Ты на всех хорошо влияешь.

— Господь, упаси и помилуй.

— Знаешь что, Людоед, кончай-ка ты врать и мотай отсюда.

— Врать, как же, — проворчал Дюк, направляясь к двери, — ты сделал из меня маниакального правдоруба, а в заведениях, где я ошиваюсь, это огромный минус.

Майк сел и взял со стола стакан:

— Поделимся водой, Отец.

— Испей глубоко, сынок.

— Ты еси Бог.

— Майк, я уже смирился с вашим здешним выпендрежем и безропотно терплю его от других. Но уж ты-то мог бы не доставать меня этой божбой. Я же знаю тебя с того времени, когда ты был «всего лишь яйцо».

— О’кей, Джубал.

— Ну, так-то лучше. И когда это ты начал пить по утрам? Ты же совсем молодой, пристрастишься сейчас — непременно загробишь желудок. Помрешь во цвете лет, так и не узнав, что это такое — быть блаженным старым маразматиком вроде меня.

Майкл рассеянно взглянул на свой стакан:

— Я пью только для разделения. Алкоголь абсолютно на меня не действует, и на братьев тоже, ну разве что мы сами того захотим. Как-то раз я поддался его действию до полной отключки. Странное было ощущение. Это не благо, а нечто вроде способа временно развоплотиться. Погружение в себя позволяет мне получить примерно тот же эффект, только ощущение много приятнее и не приходится потом чинить поломки в организме.

— Экономичный способ.

— У-гу, мы считай что не тратимся на выпивку. Да и вообще содержание Храма обходилось нам дешевле, чем тебе — твоего дома. Если не считать начальных капиталовложений, все наши траты сводились к покупке еды и всякой там одноразовой мелочи, а что до развлечений, мы сами себя развлекаем. Мы тратили так мало денег, что я иногда прямо не знал, куда девать все наши поступления.

— А зачем тогда сбор пожертвований?

— Что? Понимаешь, Джубал, с них непременно нужно брать деньги. Лохи не ценят то, что достается им бесплатно.

— Да, я только не знал, знаешь ли это ты.

— Еще как знаю, я ведь грокаю лохов. Сперва я проповедовал бесплатно, но от этого было мало толку. Мы, люди, не умеем ценить бескорыстный дар, и не скоро еще научимся. Так что теперь я работаю бесплатно только начиная с Шестого Круга, к этому времени они научаются брать. Брать куда труднее, чем отдавать.

— Хм-м. Знаешь, сынок, тебе стоило бы написать статью по психологии человека.

— Я так и сделал, но не по-английски, а по-марсиански. И на бумаге ее нет, только у Вонючки на пленках. Собственно говоря, мы употребляем алкогольные напитки, некоторым из нас они нравятся — ну, к примеру, мне, — Майкл с явным удовольствием отпил из стакана, — Солу, Свену… Я позволяю алкоголю создать у меня легкую эйфорию, а затем ее удерживаю, это помогает взращиванию близости. — Он сделал еще один глоток. — Вот так и сейчас — я рад встрече с тобой, а легкое опьянение еще больше обостряет эту радость.

Джубал взглянул Майклу в глаза:

— Сынок, мне кажется, тебя что-то тревожит.

— Да.

— И ты хочешь выговориться?

— Да. Отец, быть с тобой — большое благо, даже если меня ничто не тревожит. Но кроме того, ты — единственный, с кем я могу говорить о чем угодно, потому что ты все огрокаешь и ни от чего не отшатнешься. Джилл… Джилл всегда грокает, но если мне отчего-то больно, она ощутит нестерпимую муку. То же самое и с Дон. Пэтти… Пэтти всегда сумеет снять мою боль, но в себе она ее сохранит. Все они слишком ранимы, чтобы делиться с ними чем-то таким, что я сам не могу огрокать в полноте и взлелеять. — Майкл на секунду задумался. — Без исповеди никак нельзя. Католики понимали это с самого начала, у них есть обширный штат сильных людей, способных и умеющих принять ее. У фостеритов исповедь групповая, они ее измельчили, передали в руки многих неумелых людей. Мне нужно ввести исповедь на самых ранних стадиях очищения — ну да, конечно, люди у нас исповедуются, но спонтанно и слишком поздно, когда в этом уже нет особой необходимости. Нам нужны для этого сильные люди — «грех» редко связан с каким-либо действительным злом, но грех — это то, что грешник грокает как грех, и когда ты грокаешь вместе с ним, тебе передаются его муки. Я это знаю.

Майк все больше распалялся.

— Одной добродетели мало, нужно что-то еще, но я долго этого не понимал, ведь у марсиан добродетель и мудрость — одно и то же. А у нас все иначе. Вот, скажем, Джилл. К моменту нашего с ней знакомства она обладала уже совершенной добродетелью. Но при этом все у нее внутри было скручено и перепутано, в результате я едва не разрушил ее — а заодно и себя, ведь в моей голове была такая же путаница — и только мало-помалу нам удалось привести себя в какой-то порядок. Только ее бесконечное терпение (вещь на этой планете крайне редкая) провело нас через сложный период, когда я учился быть человеком, а она овладевала моими знаниями.

Но одной добродетели мало, катастрофически мало. Чтобы добродетель могла делать добро, ей необходима поддержка ясной, холодной мудрости. Добродетель без мудрости неизбежно творит зло. И вот поэтому, — добавил он уже более спокойным голосом, — сейчас я особенно в тебе нуждаюсь. Я люблю тебя, Отец, и мне нужна вся твоя мудрость, вся твоя сила. Я должен перед тобой исповедаться.

Джубал болезненно скривился:

— Бога ради, Майк, не устраивай ты из этого мелодрамы. Просто расскажи, что там тебя грызет, и мы обязательно найдем выход.

— Хорошо, Отец. — Майкл опустил глаза и замолчал. Джубал подождал минуту, другую, но в конце концов не выдержал:

— Ты что, страдаешь по разрушенному Храму? Обидно, конечно, но ты же далеко не банкрот, найди место и построй все заново.

— Да нет, уж это-то меня вообще не волнует.

— Даже так?

— Этот храм был вроде дневника, в котором не осталось ни одной чистой страницы. Жизненный опыт не горит в огне, а если рассуждать прагматически, с дальним прицелом, преследования в такой эффектной, зрелищной форме пойдут нам только — на пользу. Гонения и мученичества всегда способствовали расцвету религий, лучшей рекламы и не придумаешь. Правду говоря, события последних дней мне даже нравятся, они внесли некоторое разнообразие в привычную, будничную суету. Так что здесь мы ничего не потеряли. Но вот… — Выражение его лица резко изменилось. — Отец… оказывается, я был шпионом.