Искры - Раффи

кофейню, смежную с квартирой дяди Теоса. В задней половине дома проживала его семья, а в передней половине, со стороны улицы, находилась кофейня. Представьте себе обширный зал, освещенный масляными светильниками. В зале европейской мебели не было. Вдоль стен стояли невысокие длинные деревянные диваны, на которых, поджав под себя ноги, сидели посетители. Здесь были люди всякого рода, начиная с праздношатающихся бездельников, бродяг и воров, кончая купцами, ремесленниками и правительственными чиновниками. Все курили наргиле, пили кофе, играли в нарды[73]. Сквозь густые клубы табачного дыма с трудом можно было различить лица разношерстного общества. Я сел в сторону и наблюдал, как эти люди, угнетенные, подавленные дневными заботами, находили опьяняющее самозабвение в табачном дыму и в сгустках горького кофе.

Кофейня дяди Теоса имела репутацию первоклассной. Хозяин хотя и завел у себя в заведении столичные порядки, но все же кофейня сохранила провинциальный характер. Здесь кофе готовили на глазах у посетителей в похожих на уполовник продолговатых с длинной ручкой кофейниках, разливали в маленькие финджаны[74] и подносили посетителям. Кофейники были разнообразной величины: самый маленький был величиною с наперсток; немногим больше был и финджан, который мог вместить все количество заготовленного кофе и удовлетворить потребность посетителя. Без конца слышались заказы:

— Чашку кофе!

— С сахаром или без сахара? — спрашивал слуга и, приняв заказ, тотчас же наливал несколько капель воды в миниатюрный кофейник, держал его над огнем, всыпал молотого кофе, и готовая черная жидкость уже подавалась посетителю. Счет выпитым чашкам велся весьма просто: на стене углем проводилась черточка; за каждым гостем в течение нескольких часов набирались сотни таких отметок… Без конца курили наргиле и кричали: «Чашку кофе!»

Кофейня удовлетворяла самым разнообразным требованиям посетителей. Вон там в углу болтливый цирюльник побрил голову и лицо одному турецкому эфенди, а теперь, опустившись на колени, выдергивает маленькими щипчиками волосы из ушей, и, чтобы скрасить докучливую работу, рассказывает ему новости дня, любовные похождения.

Его помощник, тем временем, занят иной, более грубой работой: готовится выдернуть зуб у посетителя; больной, словно обреченный на казнь, стоит, как жертва, пред ним на коленях; один из посетителей держит его за голову, другой за руки, цирюльник, словно заплечных дел мастер, вкладывает ему в рот огромные клещи. Несколько сильных движений, глухих стонов — и операция закончена: два окровавленных зуба находятся в тисках клещей…

— Здóрово! — раздались возгласы окружающих, — вместо одного два вытащил!

— Чтоб тебе ни дна, ни покрышки, — вскрикнул больной, — а больной зуб остался на месте!

Раздался дружный хохот.

В другом углу народные музыканты, сидя на полу, играют на самодельных допотопных инструментах; ашуг с увлечением рассказывает нараспев какую-то повесть,

Слушатели замерли в восторге.

Немного поодаль набожный мусульманин, окончив обряд омовения в маленьком тазу, откуда брали воду для наргиле, поднялся на деревянный диван и, то сгибаясь, то выпрямляясь, совершил урочный намаз.

Особенно привлекала мое внимание группа посетителей, сидевших в темных и глухих уголках; их звали «тириаками»[75]. Поджав под себя ноги, с опущенными головами, крепко зажав во рту трубки наргиле, с полузакрытыми глазами, они пребывают в каком-то сонном оцепенении; и лишь подымающиеся время от времени из их уст клубы дыма подтверждают, что они не спят. Еще спозаранку уходят они из дому и забираются в кофейню: здесь умываются, причесываются и совершают утреннюю молитву. Здесь же и приходят в себя после вчерашнего похмелья. Слуги хорошо знакомы с их привычками, они с готовностью выполняют все прихоти этих жалких существ. Целыми днями сидят неподвижно, возбуждают мозг черным кофе, табачным дымом и крошечными пилюлями опиума. Они похожи на идиотов: глаза их неподвижны и холодны, как стекло, руки дрожат.

Рядом с этими одержимыми сидит миссионерский агент, распространитель света евангельского учения; он раскрыл библию и ведет беседу на религиозные темы. Их окружили любопытные, слышатся пререкания и ругань.

Теперь мое внимание привлекли трое посетителей, сидевших за круглым столом за бутылкой водки. Один из них был молодой человек среднего роста, по одежде его можно было принять за багдадского или мосульского армянина. На нем была длинная аба[76] с черными и белыми полосами, какие носят паломники Гиджаса; арабский тюрбан[77] с кисточками на концах закрывал его плечи, а лоб, брови и даже глаза едва виднелись из-под шелковой пестрой повязки, которой была обернута голова. Я тотчас же понял, что это тот самый купец из Мосула, с которым хотел повидаться Аслан. Двое его собеседников показались мне более странными, благодаря изношенному полуевропейскому, полуазиатскому костюму. Верно, они долго бродили по странам, где носят узкие брюки, широкополые шляпы и сюртуки; вернувшись в Азию, они сохранили от европейского костюма лишь жалкие отрепья.

— Кто этот молодой человек? — спросил я дядю Тсоса, указав на мосульца.

— Ходжа Торос, торговец кожами, — пояснил он.

— А двое других?

— Не знаю, не здешние.

Дядя Теос ушел. Я стал всматриваться в торговца кожами. В кофейне было невыносимо жарко, поэтому он откинул назад разноцветную арабскую повязку и наполовину обнажил свой лоб. Черты его лица и цвет кожи ничуть не напоминали жителя знойной Месопотамии, а его проворные раскосые глаза показались мне как будто знакомыми. Он был поглощен разговором с приятелями и не обращал на меня внимания, быть может, показывал вид, будто не замечает. Я подошел к нему сзади и осторожно положил руку на плечо. Он посмотрел на меня и глазами подал мне знак. Я смутился.

— Прошу, присядьте, — заговорил он, чтобы вывести меня из неловкого положения, — видно, вы также из чужих краев. Чужестранцы легко сходятся между собою. В нашей бутылке, кажется, осталось несколько финджанов водки, — он взял со стола бутылку, взболтал ее, чтоб удостовериться в правдивости своих слов.

Мог ли я предположить, что здесь, среди этой разношерстной публики встречу под видом мосульского торговца кожами нашего товарища Саго! Как шло ему имя — Ходжа Торос, как подходил ему арабский костюм, полнозвучный грудной голос, серьезный разговор с незнакомцами!

Я настолько привык к его шуткам, к его язвительной иронии и легким остротам, что достаточно было мне посмотреть на него — и я не мог удерживаться от смеха. Теперь же он настолько преобразился, настолько необычны были его манеры, что я замолк и скромно уселся перед ним.

Он спросил меня, кто я, откуда, по какому делу приехал в Ван, затем наполнил водкой финджан и поставил предо мной.

— Я водки не пью.

— Тогда закажем для вас вина! — и приказал слуге принести бутылку вина.

Саго познакомил меня со своими собеседниками. Эти бедные юноши оказались