Дети леса, дети звезд - Мерри Джинн

И шмыгнул носом, одновременно улыбаясь, смущаясь от воспоминаний и снова возмущаясь от недавно с ним произошедшего.

— Если что, никому не рассказывайте про то, что было сегодня, ладно? — доверительно попросил он Тесса.

— Знаете, Грин, — проворчал Серазан, — вы мне сейчас напомнили одну историю, она на Мабри в виде шутки ходит. Построил как-то инструктор отряд подростков, будущих солдат, и говорит: "Сегодня будет экскурс в историю войн. Берите ломы, копайте в земле укрепление два на два". Его и спрашивают: "А может, лучше лопатами?" А он в ответ: "Мне не надо, как лучше, мне надо, чтоб вы весь день были заняты!" Так вот "интересно" — это как раз чтобы мы были заняты. А важен-то не процесс, важен результат. И хорошо бы, еще не через десять лет…

Выглянул из-под крыла, внимательно посмотрел на Грина и погладил сфинксову лапу.

— Но я, конечно, никому ничего не скажу.

Глава 29

На следующий день — да и в последовавшие — старшие мабрийцы не могли нарадоваться на сфинкса, до того легко, понятно и оттого приятно стало с ним работать.

О том, как возросла эффективность этой работы, нечего было и говорить — к концу месяца уже почти совсем было покончено с мутными вопросами местной истории, мабрийцам наконец-то стало понятно, как объединяются природа дикая и живая и народы людские и нелюдские в ту глобальную систему, сердцем, волей и разумом которой был дракон, и Ренн с Дийсом даже частично начали сводить исправленные и дополненные сведения в — также исправленное и дополненное — финальное описание.

Из этого процесса выпал только Тесс на некоторое время, и вместе с ним Грин, потому что Серазана накрыл внеочередной приступ, внезапный и тяжелый, и он опять оказался в лазарете. Вместе с Грином, естественно.

В самый разгар очередного обсуждения, когда собирались уже сводки в текст, сразу на трех терминалах, и то Дийс, то Ренн, то Серазан перемещались заглянуть за плечо соседу, позаимствовать формулировку или спорный момент поправить, Тесс сполз вдруг на полушаге на пол, успев только пробормотать растерянно: "Руки-ноги как ватные…" — на вопрос подхвативших его коллег, а в следующий момент обнаружил себя на кушетке, пытающимся отвернуться от омерзительно знакомого нашатыря, а потом пытался возразить вызванному врачу, что отлежится часок и все пройдет, а еще потом оказалось, что он вновь в лазарете, под диагностом, и чьи-то голоса, то отдаляясь, то приближаясь, бьют внутри головы колоколом, и нет сил вдохнуть, и мир раскалывается и переливается перед глазами, как в калейдоскопе, и если не встать немедленно и не сменить рухнувшего в луже крови Ланта, то подцеплять "Реанну" будет некому, и неважно, что еще пара минут дикой боли — и он сам сойдет с ума…

В этот, самый тяжелый приступ Тесс провалялся без чувств четыре дня, два из них — с не отходящими от него врачами и реанимационной установкой наготове, и очнулся в полной уверенности, что находится в госпитале на Мабри, только вчера из боя, и долго не мог поверить, вспомнить и понять, что находится за сотни световых лет от родной планеты, нет в живых никого из тех, о ком он, едва найдя силы ворочать языком, немедленно спросил, и что осталась война уже давно и далеко.

И едва не заорал при виде Грина, чудища незнакомого и невозможного, и вспомнил его и остальных еще через несколько часов, когда проснулся вновь, и тогда же только понял, что не должно, не может ему быть настолько плохо, и настолько скоро после прежнего, и не выдержит он без медицинской помощи, если и дальше так пойдет.

Грин, наплевав на все сказки и народы мира, часами сидел рядом с постелью мастера. Он уже уловил принцип болезни — Тесса мучал невидимый, за гранью человеческого диапазона, свет, который Манглин Рокк называл электромагнитными излучениями. Свет этот был разлит по всей планете, давал возможность ориентироваться птицам и насекомым. Людям же хватало обычных зрения, слуха и осязания, поэтому лишний свет они вовсе не замечали — а вот для Тесса он был, как яркое солнце для широко распахнутых глаз. Различить что-то полезное он все равно не мог, но не мог и "зажмуриться" или "отвернуться" — и медленно, постепенно, но неизбежно на этом свету обгорал.

На беду, приборы мабрийцев светились тоже, но гораздо сильнее, чем надо, добавляя Тессу лишнюю дозу и обжигая его сильнее и гораздо быстрее. "Представьте, что ему срезали веки", — объяснял Манглин Рокк, — "Как отрастить новые, я не знаю".

Грин не знал тоже, но зато как будто бы ухитрялся Тесса от этого света загораживать, и врач, заметив этот эффект, терпел в лазарете сфинкса со всей его шерстью и перьями. Сам доктор Рокк давал мастеру укрепляющее, успокоительное, обезболивающее, но Тессу все равно было плохо, даже во сне, и Грин, выбирая момент, когда никто не видел, снимал боль уже лапами, положив то одну, то другую мастеру на лоб.

Когда Тесс более-менее пережил приступ и начал ученика от себя гонять, Грин разок-другой наведался в архив и перечитал полусведенное. И тут от того, что было изложено в предварительных отчетах по планете, ему самому слегка поплохело. Во всем, что происходило между расами, причиной была указана воля Дракона, и только Дракона. По форме и фактам — все было изложено верно. По сути — обедняло картину мира так, что у Грина аж перехватывало дыхание от отчаяния и осознания того, что он — не справился. Ходил понурый, снова и снова перечитывал отчеты, пытаясь сообразить, на каком из этапов живое ощущение свободы превратилось в строгое описание правил, и был в ужасе от того, что, может быть, мабрийцы правы, а он смотрит с точки зрения привычного.

Грин говорил себе, что он толком не знает даже расы человеческой, а мабрийцы, с их Дверью-на-пятьсот-сторон, имеют опыт куда больше, и наверняка видят гораздо дальше. И тут же ужасался, к чему в результате такой опыт привел, и уже задумывался над тем, а правильно ли он понял Дракона тогда, в бесконечную ночь, когда на мгновение поднялся к звездам, и пришел с них в большую горную долину, крепко засевшую в памяти. Мабрийцы могли быть сколько угодно скептичны — но Рональд Грин, потомок лесовиков, был свято уверен в том, что Дракон говорит на языке примет, видений и снов — а как иначе? И картина красивой зеленой долины не давала ему покоя, отлично вписываясь в то, что он назвал бы Договором земли и людей.

Как-то раз к лесному дому, где жили тогда маленький Ронька с дедом, пришел человек-медведь. Говорить понятно он, конечно же, не умел. И Рон на всю жизнь запомнил, как дед вынес из дома плошки с молоком, медом, печевом, угостил полузверя, потом поставил внука с той стороны, где жили люди, и показал жестами, мимикой, интонациями — туда — нельзя! И все показывал на Рона. Потом сделал приглашающий жест в сторону чащи, куда люди не ходили, и перенес туда все угощения, со словами: туда — можно. И тот медведь рыкнул согласно, поднимаясь по весь свой немалый рост, подошел к стоящему мальчику, и над головой его почти, у ближайшего дерева, сделал медвежью метку — когтями и шкурой обозначив границу, куда нельзя, потому что там — другие. Рон на всю жизнь запомнил ощущение понимания, хотя ему было очень страшно, когда медведь оставлял метку, сдирая кривыми когтями кору чуть ли не над головой.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});