Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

по три-четыре дня, и никто его не искал.

Слоняясь без дела, не зная, чем себя занять, Воята каждый миг ждал, что вот прибегут и скажут: отца Касьяна мёртвым нашли!

– Жди! – насмешливо утешал его Страхота. – В нашей избе пятнадцать лет никто не бывал и ещё пятнадцать не будет. Кому на ум взойдёт там искать, даже когда обеспокоятся?

– Так его там что – вовсе не найдут?

– Ну, подскажи людям!

Этого Воята, конечно, делать не собирался. Но Страхота прав: в старой избе Крушины никто не бывает. Дорогу в неё когда-то знали нынешние старики, но они, кто ещё жив, запамятовали, да и боятся люди того места. Просто так никто туда не пойдёт, и кому придёт в голову искать там сумежского попа? Но могут вспомнить, что та изба – его родной дом, что он там жил до того, как уехал в Новгород и вернулся в звании диакона, после чего поселился при церкви в Марогоще.

И если всё же найдут? Опознают ли попа в чудовищном полуволке, что висит, прибитый к стене? Да любой поседеет, если не умрёт на месте от ужаса, пустится бежать со всех ног… Никто не посмеет подойти близко к этому жуткому трупу. А к тому времени разложение уже сделает своё дело и всякое сходство с бывшим попом исчезнет без следа. Выходит, никогда отца Касьяна не найдут. Воята, Еленка да Егорка – единственные на свете, кто будет знать тайну исчезновения сумежского попа, и хранить им её до самой смерти. В тоске Воята невольно воображал, как лет через сорок надумает помирать и в предсмертной исповеди расскажет какому-нибудь батюшке (который сейчас, быть может, и на свет ещё не родился), что, мол, обертуна убил, а тот обертун был наш поп… Решат, помешался Тимофеич от старости, обертунов ловит. Да и всё.

В этих раздумьях прошёл ещё день. Вояте было тошно, а молитвы приводили на ум опять же отца Касьяна. Апостол он привёз с собой и запрятал на самое дно ларя; открывать его больше не хотелось, чтобы не вспоминать ту избу, которую Воята надеялся никогда в жизни больше не видеть.

– Да иди уже, не бойся! – убеждал его Страхота. – На носу Ярила Старый – если хочешь лебедь в девицу обратить, день самый подходящий. Потом может поздно быть.

И опять его дух-помощник был прав.

Весь день Воята собирался с духом. Шли самые длинные дни года – завтра вторник, день солнцестояния, в народе называемый именем бога Ярилы. А Старый – потому что в этот день терзают Ярилино чучело и разбрасывают по полю, дескать, отжил он своё. А потом Рождество Иоанна Крестителя – в ту самую «двойную пятницу». Нельзя сидеть сиднем, иначе упустишь время, и всё, что Воята за эти полгода наворотил, окажется бесполезным. Но собраться с духом для этих последних усилий было труднее, чем для первых шагов. Как легко он когда-то решился читать по памяти Псалтирь над телом Меркушки! Не знал ведь, как глубок окажется тот колодец, в который он так легкомысленно, от молодой удали, прыгнул. И что на самом дне колодца лежит змий Смок, источник всего этого зла. И покуда он не изгнан, сумежский обертун не истреблён окончательно. Сгниёт в заброшенном хлеву тело Плескача-Касьяна – змий завладеет кем-то другим, в ком недоброе сердце. Однако сейчас Вояте казалось, что сил больше нет бороться с этими бесовыми наваждениями. Он же не Егорий Храбрый, в самом-то деле!

Светлый вечер тянулся, как целый год. Казалось, не стемнеет никогда. На выгоне смолкло девичье пение, хотя вернулись домой не все – какие-то парочки остались слушать соловьёв и смотреть, как зорька с зоркой на небе целуется. На площади Погостища, к счастью, было пусто: уже начался сенокос, люди уставали от долгой работы, а кто-то и вовсе уехал на это время жить ближе к покосам.

Но вот неприметно тьма сгустилась. Уже привычным путём Воята пробрался к попову двору, стараясь не попадаться на глаза луне. Перекрестился, отворил дверь, вошёл, закрыл её за собой. Сделал шаг…

Что-то вдруг толкнуло его в грудь, так что он отлетел назад и ударился спиной о дверь. Вскрикнув, Воята хотел рвануть дверь и бежать отсюда – ещё одного поединка во мраке, да с мертвецом, он бы никак не вынес. Но, пока он искал на ощупь дверное кольцо, обливаясь холодным потом, некая схватка завязалась без его участия. Раздался выкрик Страхоты – «Жма!» – а потом шум борьбы. Слышались два бранящихся голоса – Страхоты и чей-то ещё, скрипучий, гулкий, совершенно нечеловеческий. Доносилась яростная возня – кто-то катался по полу, как недавно Воята с отцом Касьяном, налетал на углы, осыпал кого-то бранью, вскрикивал от боли и досады под тумаками…

Потом всё стихло.

– Да уймись ты, кочерыжка старая! – орал на кого-то Страхота. – Из ума выжил! Это ж хозяин твой новый.

– Старый… где? – ответил второй голос, скрипучий, режущий по ушам.

– Нету его больше! К Кощею ушёл, господину своему.

– Ах ты…

– Лежать! Тихо, я сказал! Голову оторву и сам тут поселюсь! Ты тоже хорош – сколько лет с тобой обертун жил, а ты и не почесался!

– Ну, обертун… – мрачно проскрипел голос. – А всё ж таки хозяин…

– Звать тебя как?

– Ну, Платон…

– Вот, Платонушка! – душевно сказал Страхота. – Успокойся и сиди, дом храни и береги для нового хозяина. А покуда вот что: где тот прежний держал батожок рябиновый?

– Какой такой батожок? Не знаю я никакого батожка…

– Не свисти! То есть не скрипи. Чтобы домовой и в своём дому не знал, где что спрятано?

Домовой?

– Воята! – окликнул Страхота из темноты.

Без света было незаметно, что собеседники невидимы – или хотя бы один из них.

– Я тут…

– Огня запали́. Искать будем.

Едва ли самому Страхоте требовался свет, но Воята выполнил просьбу. Казалось, что сейчас свет от свечи на столе разольётся по избе и он увидит их – Страхоту и его противника, что назвался Платоном. Воята даже был разочарован, когда при свете оказался в избе один.

Но нет – они были где-то рядом, оба. Воята не видел их, но ощущал присутствие.

– Страхота! Кто здесь?

– Домовой здешний. Платоном зовут.

– Век повеки в поповской избе сижу, – угрюмо добавил тот.

– Отдал бы ты мне батожок рябиновый, Платонушка, – душевно попросил Воята. – Для доброго дела надо: девицу из лебедя опять в человека превратить.

– Не знаю я батожков. Это его вон спрашивай, ему волхования бесовские известны.

Задвинув заслонку на оконце, Воята зажёг все свечи и светильники,