Знамение змиево - Елизавета Алексеевна Дворецкая

не одолеет, то драница рваная ему цена.

Всё же Воята не мог унять дрожи где-то внутри. Лишь на днях весна сменилась летом, земной мир подходил к вершине расцвета, даже сейчас, ночью, было тепло, лесной воздух полон кружащих голову ароматов – трав, сосновой смолы и хвои, терпкой свежести земли. На самых солнечных полянках уже созрела земляника. Живи да радуйся – в один голос говорило человеку всё созданное Богом.

И в эту прекрасную, душистую пору он, Воята, может быть растерзан. Сидя у костра и прислушиваясь к звукам ночного леса – треск и свист цикад, крики птиц, – он вспоминал всё с самого начала своей жизни в Сумежье и пытался понять: как его занесло-то в этот полуразрушенный хлев, что сделало добровольной добычей лютого обертуна? Но сколько ни перебирал свои поступки, не находил ошибочного. Нельзя было допустить, чтобы Меркушку бросили в Лихом логу и оставили среди других неупокоенных душ. Но в Лихом логу их было два или три десятка, а сколько в Дивном озере?

«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззакония, – читал он про себя тридцать шестой псалом, чувствуя, что сегодня он уместнее всех прочих. – Ибо они, как трава, скоро будут подкошены… Уповай на Господа и делай добро: живи на земле и храни истину…»

Не забывал Воята и приглядывать за Дроздом, но тот пока был спокоен, лишь иногда шумно вздыхал. Над ухом звенели комары, и Воята отгонял их сорванной берёзовой веткой. Посматривал на луну, следя за её медленным шествием по небу. Уж ей-то бояться некого.

«…ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю. Ещё немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место – и нет его…»

Эти слова особенно утешали Вояту. Ещё немного. Не успеет рассеяться тьма короткой летней ночи, как нечестивого не станет. Старший сын волхва Крушины изначально имел волчье сердце в груди – порукой тому судьба Страхоты, который только в том и был виноват, что полюбился Еленке. Люди, бывает, меняются, а вера учит покаянию – но если бы Плескач, ставший Касьяном, раскаялся в былом, он был бы другим человеком, и не умышлял бы на жизнь жены, не превратил бы дочь в птицу…

«Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими…»

Воята не дерзал относить себя к праведникам – юные праведники живут совсем иначе, на торгу кулаками не машут и за буйство в дальние погосты ссылаемы не бывают, – но мало к кому из нечестивцев так хорошо подходили слова о скрежете зубов.

«Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путём: меч их войдёт в их же сердце, и луки их сокрушатся…»

От знакомых с детства слов псалма Вояту отвлёк испуганный всхрап Дрозда. Увлечённый своими мыслями, он давно не подкидывал хвороста, и костёр подзатух, лишь груда углей светилась да язычки пламени шевелились над двумя-тремя перегоревшими пополам толстыми сучьями. Воята бросил взгляд вверх: луна была на самой вершине небосклона, и медлительные её волы уже посматривали, как бы спуститься.

А за стеной клети творилось что-то неладное. Там кто-то был – ходил туда-сюда, похрустывал шишками, усеявшими поляну, сопел. Эти звуки долетали с одной стороны и почти сразу с другой: не то ходивших вокруг клети было несколько, не то враг перемещался куда быстрее обыкновенного.

– Вот он, вражина… – с ненавистью прошептал Страхота. – В волчьей шкуре пришёл… Что я говорил?

Дрозд тихонько заржал, его била крупная дрожь. Воята вспомнил, как испугалась зимой Соловейка, раньше его учуяв преследователя.

Воята вскочил, огляделся, но стены мешали ему увидеть врага, а тот мог его чуять. Воята подложил сушняка, чтобы огонь разгорелся поярче; световое пятно расширилось, залило углы, и Воята почувствовал себя увереннее. Сел на прежнее место и нащупал самострел. Врасплох его не возьмёшь, к встрече он готов.

Возле двери послышался скрип и царапанье – чьи-то когти скребли её снаружи. Дверь, приставленная к косяку, покачнулась; у Вояты сердце разом провалилось в живот, а потом подпрыгнуло к самому горлу. «Мышцы нечестивых сокрушатся, а праведников подкрепляет Господь, – твердил он про себя, хотя от напряжения даже привычные слова путались в голове. – Нечестивые погибнут, и враги Господа… исчезнут… в дыме исчезнут…»

Стоя на коленях возле костра, с самострелом в руках, Воята целился в дверную щель. Дверь опять покачнулась. Послышался рык, и у Вояты похолодела кровь. Сомнений не осталось – тот, кто зазвал его на эту встречу, явился не человеком.

Мгновения тянулись. В голове не осталось ни одной мысли, даже «Господи помилуй» – всё переплавилось в ожидание. Шея и плечи онемели от напряжения, но за дверью было тихо, доска больше не двигалась. Тварь за стеной не давала о себе знать. Ушла? Обертун сохранил достаточно разума, чтобы понять, что его тут ждут?

Воята опустил самострел. Утёр вспотевший лоб. Если обертун правда ушёл… Он не знал, радоваться или досадовать, но явственно ощущал облегчение. «Но он прошёл, и вот нет его? Ищу его и не нахожу?»[75]

И тут будто холодные иглы впились в затылок – позади, за спиной, раздался скрежет, и был он совсем близко.

Донёсся возглас Страхоты – не попытка предупредить, а просто крик неожиданности. Обернувшись через плечо, Воята увидел в сиянии полной луны – свет огня остался за спиной, – чёрную тень на верхней кромке стены, прямо над собой. Огромную тень. Ни один настоящий волк не смог бы залезть или запрыгнуть на такую высоту, но этот волк был необычным – не только размерами. Его осторожная и притом решительная повадка выдавала не звериный разум; в жёлтых глазах горело человеческое сознание и нечеловеческая злоба.

Адская тварь сверху прыгнула на Вояту. Краем уха тот успел услышать визг Марьицы и брань Страхоты, а дальше стало не до них. Уворачиваясь, Воята завалился на бок, и обертун, промахнувшись, угодил лапами прямо в костёр. Взметнулась волна искр – будто те всем роем прянули искать спасения в небесах, где зверь не достанет, – горящие ветки полетели во все стороны, а обожжённая и ослеплённая пламенем тварь взвыла, выскакивая из огня.

Перекатившись, Воята вскочил на ноги. Самострел он обронил, рогатину опрокинул, когда падал, и теперь не видел её. Все его приготовления пошли прахом; чувствуя себя безоружным, он схватил толстый горящий сук.

Тварь пришла в себя; трясла головой, щерилась, рычала, делала обманные выпады, выискивая случай подойти поближе и схватить врага зубами. Блеск этих зубов слепил Вояту в отблесках огня; казалось, их сотни в