Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Ее стихи “На смерть ребёнка” – “две руки легко опущены” тоже принадлежат к сокровищнице русской поэзии.

Но обеими – зажатыми –

Яростными - как могла! -

Старшую у тьмы выхватывая,

Младшей не уберегла.

Две руки – ласкать-разглаживать

Нежные головки пышные.

Две руки - и вот одна из них

За ночь оказалась лишняя.

Светлая - на шейке тоненькой –

Одуванчик на стебле!

Мной ещё совсем не понято,

Что дитя моё в земле.

Изумительно написал Розанов в “Опавших листьях”, что “вот у меня (в горе) текут слезы; но каким‑то внутренним безошибочным чутьем я знаю, что они текут “музыкально”, хоть записывай. И я, конечно, “записываю”; и так предаю свою боль”. (“Опавшие листья”, короб 2-й).

Подобный феномен, подобное явление будет отслеживать Пильняк в своём рассказе “О том, как создаются рассказы”. Пильняк, поживши на востоке, говорит, что в Японии есть бог Лиса – бог хитрости и коварства, и в кого вселяется этот бог – род того человека проклят. Заканчивается тем, что этот бог хитрости и коварства – это писательский бог, писательский, так сказать, кумир.

Цветаева именно в это время после смерти дочери - и в стихах и в письме к Вере Звягинцевой - всё склоняет на все лады своё материнское горе и, вспоминая Розанова, - “лучше бы она забыла, где чернильница” (“Опавшие листья”, короб 1‑й).

Итак, тоталитарный режим потихоньку избавляется от своих социальных соперников; то есть, кто-то умирает, кто-то замолкает или становится труднодоступным, как Волошин в Крыму, кто-то уезжает за границу и возвращается перекрашенным, как Илья Эренбург, кого-то расстреливают (по тогдашней терминологии, “направляют в штаб Духонина”), кого-то высылают из России.

Этот знаменитый акт высылки в 1922 году инакомыслящих: из Петербурга направляются два парохода и через Балтийское море всех выбрасывают на обще‑европейскую свалку и затем, меньшая партия высылается и в 1923 году.

Мысль о высылке инакомыслящих приписывают Крупской; и эта мысль заключалась в том, чтобы разбавить монархическое ядро Белой армии и, главное, заставить всю толщу эмиграции забродить: чтобы эмиграция забродила и чтобы она вся рассеялась на множество соперничающихся направлений. Сам Врангель, как писал Вениамин Федченков, не был особенно монархичен. Поэтому только по глупости мог предположить Вениамин Федченков, что их (инакомыслящих) высылали за религиозность.

Сменовеховское течение состояло из эмигрантов, бежавших стихийно в 1918-1920 годах, но вернувшихся в 1922 году; а тут, наоборот, в 1922-1923 году высланы и это не просто эмигрантская волна, а государственный акт. Возвращались люди, пересмотревшие свои позиции; а высылаются без права возвращения те, кому надлежит вспучить, так сказать, эмигрантскую массу.

Высланы были Бердяев и Булгаков, которые были когда-то философами марксистского толка; затем, идеологические соперники Розанова 1912-1916 годов Мякотин, Пошехонов, Айхенвальд. Айхенвальд – это тот, который написал “Убивающего Авеля” в оправдание Савинкова (Ропшина)[217]. Кроме таких явных левых, как Пошехонов, выслали и кое-кого из начинающих Степуна, Семёна Людвиговича Франка и некоторых других. Хотя Сергей Булгаков - автор покаянного обращения 1920 года, в том числе и в убийстве царя, надеяться, что он вступит в Высший монархический совет.

За границу специально отправили большую группу людей, которым предстояло стать сначала носителями особого мнения, а потом, в качестве дрожжей, так сказать, проквасить весь пласт эмиграции, чтобы в ней пошли пузыри. Поэтому был выслан Пётр Иванов, уехал бывший толстовец Трегубов Иван Васильевич (он появится потом в прозе Иоанна Шаховского в “Белой Церкви”).

Получилось, что одним камнем и двух воробьёв убивают, то есть уже арестовывали Бердяева и он резким выступлением с отповедью коммунизма доказал у Дзержинского, что это дело тупиковое и что он его разделять не сможет; а в то же время за границей он остается всегда в оппозиции и, тем более, ко всяким монархическим тенденциям.

В 1922 году после высылки пишет свою антисоветскую антиутопию Евгений Замятин – роман “Мы”. В это же время он пишет несколько острых памфлетов на новый советский расклад. Например, что вначале было объединение лысых и даже Троцкого обрили, а потом к Ленину приходит объединение дураков и говорят, что ты теперь дураком становись сам, потому мы все дураки, а ты что же один умный – нет, шалишь, давай с нами.

Идёт оболванивание и стрижка под тоталитарность. В конце концов, задача такова, чтобы каждую особь лишить всех признаков индивидуальности, начиная с одежды: все носят какие-то мешки серого цвета с дырами для рук и головы. Притом, у них нет имён: они идут как имена машин – буква и цифра. Героиню зовут И330; но герой пытается звать ее хотя бы без цифры, а только буквой звать. Затем, все маршируют, их выборы и голосование происходят единым махом. Наконец, у них есть “благодетель”, по сократовски лысый, то есть явно – Ленин, и есть “хранители” – это разветвленная система выслеживания, доноса и осведомления. Семьи нет, так как так называемое размножение и воспроизведение централизовано и детей могут иметь только те, у кого неукоризненная родословная и здоровье, но детей немедленно у родителей отнимают и воспитывает их только правительство (всё прямо по Энгельсу).

За несанкционированное рождение ребёнка полагается “машина благодетеля”. Машина благодетеля – это аннигиляция, после которой остается жидкость и свет, то есть это даже не казнь, так как нет тела (нечего хоронить).

У героя, чтобы привести его к общему знаменателю, что-то вырезают из головы, так что мозг теряет свою индивидуальность – герой превращается в робота.

Но в этом антиутопическом тоталитарном режиме происходит восстание, где восставшие взрывают часть стены (государство окружено стеной); благодетеля арестовать не удаётся, начинаются какие-то противоречия в стане восставших и восстание быстро подавляется (И330 – одна из активных участниц восстания; как сказал бы Тургенев, что И330 – это явно фигура хищного типа.).

В романе тоже описан узаконенный блуд, поскольку для санкционированных половых отношений достаточно одной особи мужского пола записаться на другую особь женского пола (или наоборот) и как только всё зарегистрировано, то и заключался брак.

Антиутопия очень похожа на реальную советскую действительность. Когда расстреляли жену Поскрёбышева, начальника личного секретариата Сталина, то ему не стали предоставлять возможность искать себе новую подругу жизни, а его расписали в его отсутствие с новой женой. Когда она вышла ему открывать (красивая молодая женщина, как ему и обещал товарищ Сталин) и он, опешивши, спросил – кто Вы? Она ответила: Ваша жена - и предъявила ему паспорт со штампом.

В антиутопии Замятина, после заключения брака, человеку выдавался розовый талон, по которому человек получал ещё и право на шторы, то есть на задёрнутые занавески, потому что во всех остальных случаях никаких занавесок быть не должно: всё должно быть раскрыто как на витрине.

Диалог благодетеля с героем тоже любопытен – он разговаривает с героем как отец. Спрашивает – а сколько Вам лет? 32. А Вы, говорит, наивны ровно в половину, как 16-летний. Неужели Вы не понимаете, что никакой любви И330 к вам не было, Вас просто использовали как строителя “Интеграла”?

Поразительно, но и такую тактику применяли большевики. Например, к владельцу фабрики Красная Пресня ещё до революции подсунули коммунисточку, то есть как некую советскую Есфирь.

Антиутопия Замятина “Мы”, пожалуй, дополнительный сюжет. “Повесть о Сонечке” М. Цветаевой - это тоже летопись и летопись доброжелательного свидетеля, даже по отношению к этим новым (в будёновках); но про нее было сказано, что “может быть, она и прекрасная, эта новая молодежь, но победителям с побежденными делать нечего”.

Здесь происходит некое внутренне отъединение, как раз по которому впоследствии образуется внутренняя эмиграция; и ее собственность – это подпольная литература. Например, почти весь Булгаков принадлежал к подпольной литературе.

После смерти младшей дочери во второй половине 1920 года Марина Цветаева, получив извещение от мужа, что он находится в Праге, подает заявление о выезде за границу - именно к мужу, для воссоединения семьи.

По Советским законам такое заявление было безумным, так как жен белых офицеров немедленно арестовывали и отправляли на Соловки или в “штаб Духонина”. Но в данном случае заявление было рассмотрено и оно оказалось у самого Чичерина – наркома иностранных дел.

Разрешение на выезд, которое было получено Цветаевой в апреле 1922 года, было глубоко государственный акт. То есть, это тот же самый акт высылки, только на несколько недель раньше.