Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

“Повесть о загубленных талантах”.

Загубить, по-настоящему, не удалось только Пастернака. Вообще, люди, которые соглашаются ходить на поводке у власти, то есть отказываются от Божьего дара свободы, - они постепенно лишаются таланта.

В конце концов, писателей, которые в “Театральном романе” “на коне”, то есть в 1925-1926 годов, в 1937-1938 годах всех благополучно расстреляют и расстреляют их - за ненадобностью. А пока они должны чем-то заполнить вот эту образовавшуюся пустоту. В это время их всех печатают.

“Человеческий ветер” и “Рождение человека” Пильняка. Чувствуется, что это писатель старой школы; у него всё-таки до некоторого времени еще был свой голос.

Сюжет “Человеческого ветра”. Сюжет начинается где-то в 1901 году и кончается где-то в 1921 году, то есть действие короткого рассказа происходит в течение двадцати лет; и пишет он об одном человеке. “Человеческий ветер” – это бытие той прослойки из четырнадцати классов, которая служила прослойкой между народом и эшелоном власти.

Во всяком случае, эта прослойка – это тот самый разночинец, которого не допускают до управления страной, и он, если не уходит в революцию (это – благодатный, так сказать, маточный раствор для кристаллизации будущих революционеров), то он уходит в частную жизнь.

Пильняк рассматривает тот случай, когда человек уходит в частную жизнь. В начале – это любовь, притом любовь с розовыми закатами, золотистыми солнечными утрами; это лермонтовский пейзаж, буквально

Когда росой обрызганный, душистый,

Румяным вечером иль утра в час златой

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой.

Дальше вслед за этим наступает законный брак, то есть, это не тургеневский герой, это, во всяком случае комильфо – порядочный человек. В рассказе подчеркнуто, что это – человек рядовой и поэтому его зовут Иван Иванович Иванов. Первенца называют в честь него Иваном; а потом в жизни случается разлом, как у многих: как у Блока, как у Герцена и так далее, но только без интеллигентской чепухи. То есть, он обнаруживает на полу какую-то бумажку, которая оказалась неотправленной прелюбодейной запиской, потому что любовной запиской ее назвать нельзя.

Написано там буквально следующее: “Николай! Это наваждение, но я не могу иначе, приходи в такое-то время, когда мужа не будет дома”.

Видимо, она приготовила эту записку, но потеряла. Когда жена возвращается домой, то оказывается, что муж сидит за ее письменным столом и то комкает, то разглаживает эту бумажонку, а когда она приходит, то читает ей ее по складам. “Ни-ко-лай! Это на-важ-де-ние, но я не мо-гу иначе”.

Жена пробует просить прощения, но у нее это выходит как-то сипло – одним кашлем; но всё же напоминает мужу, что де у нас же сын, и тут он делает непоправимую ошибку, сбиваясь на дешевый каламбур – у нас же‑ребенок, вот я и не хочу, чтобы к тебе ходили жеребцы.

После этого глаза у нее высыхают, она ему отпускает единственное слово – “негодяй”, берёт ребенка и уходит. На следующий день он получает от нее вежливую записку, уже на Вы – “Иван Иванович, будьте добры”, - чтобы он с какой‑то кухаркой отобрал ее и детские вещи. Иван Иванович трясущимися руками отбирает ее и детские вещи и пишет сопроводительное письмо, где зовет её вернуться. Разумеется, она не вернулась и через некоторое время начинает мыкаться: оказывается, что у того любителя какая‑то червоточина в генетике и у них рождается больной ребенок. Рождается мальчик, которого в честь отца называют Николаем и которому бывший любовник даже имени своего не дает.

Позднее своего законного сына от первого мужа она сплавляет кому‑то из родных мужа. Младший сын некоторое время остается при ней и в 1918 году она его сплавляет в советский приют, а сама умирает от тифа (зовут ее Елена и всегдашнее обращение - Алёнушка), который гулял тогда по России до самого НЭПа (с 1919‑го по начало 1923 года).

Подросший старший сын написал отцу; отец ответил восторженным письмом, измена даже не вспоминается. Это восторженное письмо старший брат пересылает в приют своему младшему единоутробному брату, и тот замечтал об отце, потому что своего родного отца он даже и не помнит. С братом он был знаком в основном только по переписке и, несмотря на все болезни, младший брат оказался человечески талантлив: он обладал талантом усматривать в жизни ее подноготную, ее подоплёку, ее изнанку и для описания этой изнанки находить настоящие нужные слова.

Наконец, они договорились (для отца время исчисляется тем, что скапливаются окурки в специальном месте кабинета, потому что на самом деле, если где‑то там происходит революция – она его не касается) съехаться; и когда явился младший сын Николай Иванов и объявил, что – “папа, я – Ваш сын Николай”, Иван Иванович опять сбивается на дешевую реплику и, внимательно пройдя глазами по его лицу и фигуре, говорит, что – “я не знаю, с кем приспала Вас Ваша матушка”.

Тот уходит, старший брат находит его в гостинице, и для человека, к которому они приехали, находится только одно раздельно произнесенное слово – не‑го‑дяй.

Итак. Видно, что Пильняк - это писатель со своим голосом и со своими задачами, это писатель о человеке. В этом смысле рассказ “Рождение человека” пожалуй, даже более характерен, как документ эпохи.

Дело там в том, что героиня – бывшая оголтелая советская женщина, у неё вначале нет даже имени – она “прокурор Антонова”.

В качестве прокурора Антоновой, разумеется, замужем она быть не может (это мешает ее прокурорским делам), но у нее время от времени были любители. С таким одним любителем, которых у нее достаточное число, она проворонила время для аборта, и у неё беременность шесть месяцев. Когда она сообщает, что у них будет ребенок, то тот предложил ей всё-таки сделать аборт – она его прогнала. Берет трехмесячный отпуск в санаторий, где встретила первого человека, который ее полюбил и притом полюбил именно за то, что она ходит с животом (до этого у него был другой опыт). Поэтому когда он встречает бабу с животом, то они узнают друг друга и у обоих просыпаются личные имена: Иван да Марья.

Дальше вступает в действие ее дневник, начиная с того, как он везет ее в родильный дом. И говорит – “первый раз за всю жизнь я почувствовала мужскую руку, которая гладила меня по шапочке”. В родильном доме оказалось, что это – единственное место, где нет революции: там сидит “степенный дед”, который уже привычный к родам, который спокойно говорит, который, если мужчина приводит женщину, то это может быть только муж, и он им говорит, что “жену посадите на скамеечку”, что “сейчас доктор возьмет ее в смотровую” и так далее.

Потом он сидит в её квартире и читает книги о младенчестве, которые она накупила; носит ей продукты; и, наконец, присылает ей письмо, где предложение сформулировано так: - “я напрашиваюсь в отцы к Вашему ребенку, и у меня есть ещё старушка мать, она будет помогать Вам”.

Она его предложение принимает, потому что слишком непохоже то, что наступило, на все, что ей доставалось перед этим пережить.

Рассказ называется “Рождение человека” – это о них обо всех, обо всех трёх: человек рождается в нормальном родильном доме; и в этой бывшей особи женского пола (помесь Органчика из Салтыкова-Щедрина и Землячки, которая ходила с расстегнутой кобурой) - в ней, в этой особи, проявляется человек. Засвидетельствовано это тем, что она сжигает все свои старые дневники, а последний, начиная с путешествия в родильный дом, переписывает в венецианскую тетрадь; и это становится ее человеческим документом. Пробуждается человек и в этом красноармейце, который перед тем женился без всякой любви на “осколке прошлого” - только потому, что как бы для контраста со своим прошлым; в нём тоже просыпается человек; человек именно в том, что он сидит в ее квартире без сна и всю ночь читает книги о младенчестве, то есть, он готовился быть человеком и даже отцом.

Этим рассказ заканчивается. Понятно, чту после этого может произойти с таким писателем – в сущности, он живет старым багажом, как бы “остатками” - как говорят люди, пережившие тяжелую операцию, что “теперь надо жить остатками здоровья”. Он и живет как бы остатками менталитета, остатками образования, остатками привычки мыслить, потому что, уже прирученный он будет писать то, что просится на пародию пера Михаила Булгакова. Во всяком случае, эта писательская судьба далеко не единична: это судьба Клыкова, который когда‑то входил в группу Клюев – Есенин – Городецкий (в 1937 году расстреляли); это судьба самого Пильняка; и это – судьба еще многих и многих имен, которые сложились до революции. В эти 20-е они послужили затычкой для “чёрной проваленной дыры”, а потом, когда подросло новое поколение, заполняющее союз писателей, то они за ненадобностью были убраны.

Уровень писателей будет падать, но как выражался товарищ Сталин – других писателей ЦК Вам предоставить не может (это в ответ на доклад Ставского в 1938 году, второго секретаря СП СССР).