Голод Рехи - Мария Токарева

над Верховным: старик-то не видел того, что знал Рехи. Не видел, как лиловый жрец, ведомый буйным порывом, призвал страшное проклятье на головы людоедов, доведенных голодом до безумия. Тогда город уничтожал себя изнутри, поставки прекратились, дипломатия не принесла никаких плодов. И где-то в трущобах случилось пожирание плоти себе подобных.

Первый ли раз? В первую ли войну? Конечно, нет. Но это увидел юный и наивный Страж Мира, лиловый дурак. И вот придумал всех проклясть, а вышло нелепо. Изменил природу и суть целого вида. Или не он, а Двенадцатый. Ответ все еще терялся где-то в прошлом. Так или иначе, Рехи вовсе не желал рождаться кровопийцей. И когда молоко перестало насыщать его, перешел на кровь, как и все эльфы. Если бы кто-то сумел разорвать этот круг… Рехи задумался, что этот «кто-то», очевидно, он сам. Сделалось странно и тяжко от неверия самому себе: слишком мало пустынный бродяга значил для таких дел. Однако здесь ему явно поклонялись. Всегда и везде порицали, гнали, а здесь вдруг возвеличили.

– Да. Великий Страж, три сотни лет назад призвавший проклятье, – воодушевился Вкитор. – Он…

– Слушай, старик, заткнись к ящерам. Знаю я, что там он. Все о нем знаю. И про любовь его, и про короля. И мне этот тип еще стихи читает. Короче, порядком надоел. Но все это ерунда, – с откровенным наглым пренебрежением ответил Рехи, садясь.

– Стихи… Что… – Вкитор явно растерялся, но Рехи оборвал его:

– Верните мне Ларта! Я у вас вроде части культа? Вроде как главный?

Но ответ разочаровал и вновь вызывал головокружение:

– О нет, главный средь нас Верховный Жрец Саат. Ты же лишь орудие в руках нашего Создателя – Двенадцатого.

Рехи задохнулся от возмущения. Если бы не мерзкий запах гнилой желчи, идущий от Вкитора, то вцепился бы в его обвисшую складчатую шею.

– Двенадцатый просто безумец, – процедил сквозь зубы Рехи. – Вот и весь сказ. Тьфу, твои словеса, как зараза, липнут. Еще место это…

– Ты узнаешь его? – поразился Вкитор.

Рехи отвел взгляд и вновь сел, уже спустив ноги с алтаря. Он задел золотую посудину, она с позвякиванием покатилась куда-то по массивным каменным плитам и уперлась в стену с намалеванными семарглами. Ошибки быть не могло: тот же тронный зал, тот же дворец. Только образы крылатых созданий нанесли явно позднее, в течение этих трехсот лет. Секта же чем-то занималась, создавала и поддерживала саму себя.

– Узнаю. Не спорю. Видел в снах.

Вкитор впал в благоговейный экстаз. Он кинулся перед Рехи на колени, позабыв о боли в костях:

– Ты избран Двенадцатым! Ты – его орудие. Не нам решать, кто им станет. Мы приняли тебя, на пути истинной веры ты станешь частью великой цели.

– Встань, старик, развалишься, – мрачно ответил Рехи, все больше кривясь. – Если я Страж, то не могу делать все, что захочу?

И вновь Верховный Служитель из фанатика превратился в сухого и исполнительного тюремщика:

– Нет. Ты еще не готов понять свою силу.

– Ко всему я готов. Верните Ларта!

Рехи кричал и рычал, но служитель его не слушал. Впалые губы Вкитора искривила снисходительная улыбка, которой одаривают неразумных детей. Он вкрадчиво махнул помощникам своим бездонным рукавом:

– Пусть Страж еще отдохнет.

Затем Вкитор вышел, а несколько его слуг засуетились подле дверей. И Рехи услышал, как щелкнул замок.

– Верните Ларта!!! Твари! Вы не можете запереть меня здесь.

Тяжелые кованые двери затворились, и Рехи остался в одиночестве. Ожесточенный крик вымотал его, поэтому какое-то время он пролежал в полной тишине, рассматривая в прорехи купола плывущие над дворцом тучи.

Рехи раньше и не замечал, как быстро они двигаются, просто несутся черным крылом несчастий. Или они недавно пришли в такое движение? Огромные и черные, они исходили пеплом и копотью. Казалось, так же исходила и душа Рехи ядом небрежения к сектантам и болью разлуки с Лартом. Слабая надежда воспользоваться властью обернулась пониманием нового плена.

Рехи поднялся и, шатаясь, сделал несколько неуверенных шагов, но, как только он дотронулся до колонны ладонью, то вновь задохнулся от тошноты. Боль остро прошила все тело. Он упал на колени и неловко завалился набок.

Очевидно, после использования линий он сделался более восприимчивым. Казалось, что у него на всем теле не осталось и клочка кожи, содрали ее, оставили гореть на тлеющем воздухе оголенную плоть. И тело принимало послания всего мира, слышало, терзалось ими. Они впивались в каждую мышцу, пробивали кости, напитывали разум. Рехи вновь видел линии, вновь они окружали его темным лесом, который тянулся, пройдя сквозь купол, к Разрушенной Цитадели – это уж точно. Она горела где-то на северо-западе красным заревом, что не покидало ни в бреду, ни наяву, виднелось даже сквозь толстые стены. А черные линии уплотнялись и уплотнялись. За ними не оставалось воздуха, терялись очертания предметов. И сквозь притащенное золото проступал тлен.

«Глупцы, они не знают. Они же ничего не знают. Конечно, ложные у вас были Стражи, если им нужна была этакая мерзость, – думал Рехи, лежа на холодных камнях и глядя на небо сквозь дыры в куполе. – А раньше оно иначе работало: раньше эти веревки были прозрачные и чистые. Глупцы… Отпустите меня, я должен дойти до Цитадели, так завещал Ларт. Нет. Сначала я должен найти его, найти Лойэ… И… Надо думать. Думать надо, ящер недобитый, думать, как здесь возвыситься, чтобы выбраться».

Голод славы

Напевный голос пришел на границе сна и яви:

«Смерть поет им песню вьюг,

Все немолчных-то подруг,

А буран в степях глухих

Целит лишь поземкой в них.

Ох, хоронит, ох, зовет!

Но простой они народ.

Всех терять и не найти

Цель. Да, гибель в их пути…

Так вдвоем бегут-спешат

Дикий воин и солдат,

Двое в скорби средь глупцов

В мире злых слепых отцов.

Скалит враг во тьме клыки:

Монстры мрака так близки.

Пепел ляжет, а не снег.

И иссякнет к смерти бег,

Без падений и борьбы —

К ней ведут одни гробы.

Вечной скорби лишь юдоль.

Пустошь, ты их не неволь!

Пусть сбивают ноги в кровь.

Вьюга, спой им песню вновь!»

Лиловый жрец, или то, что от него осталось – его голос, опять придумывал стихи. Теперь приплел какую-то вьюгу, наверное, пепельную. Но среди иносказаний Рехи четко узнал два образа: себя и Ларта.

Ларта, от расставания с которым больно щемило сердце. Он все не приходил, не появлялся, не спасал, не передавал весточку. Рехи боялся признаться себе: а, может, не