Голод Рехи - Мария Токарева

вспомнил Рехи, отчаянно морща лоб.

Он лежал на шкуре мохнатого ящера, вытянув руки вдоль туловища. Сначала ему показалось, что от кистей остались обрубленные культи, но вскоре пальцы напомнили о себе при попытке пошевелить ими. Боль оглушала и выбивала обратно в спутанную пряжу. Пряжа… Он же не знал и этого слова! Эльфы в его деревне не умели прясть, забыли древние секреты предков. Все раскалывалось и смешивалось поднятой со дна взвесью.

«Нас будут помнить!» – шептал или кричал кто-то. Может быть, Ларт? Или лиловый жрец, или Двенадцатый? Или еще сотни голосов прошлого мира, разрушенного кочевья эльфов, сожженной деревни полукровок. Память – единственное преимущество живых перед мертвыми.

Но помнил их всех один Рехи, не слишком уверенный в своем выживании. Может, ему дали передышку перед казнью? Хотя вряд ли: секта добивалась своих неразгаданных целей. Возможно, его готовили для принесения в жертву Двенадцатому.

«Нас будут помнить!» – кричал незримый хор. Два сознания или три, чужие голоса, чужие образы. А сам он все еще оставался где-то там, на пустоши, в пещере. Рядом с Лартом навечно замер настоящий он. Почему навечно? Ведь Ларт не умер. Не умер – так твердил себе Рехи, но страшный паук сомнений отравлял хитрым ядом. От этой неизвестности минуты превращались в часы, мгновения – в века. Неизвестности… и боли. То острой, то тупой, то хлещущей сознание огненными плетьми, то далекой и как будто чужой. Голодная боль, ненасытная, она поглотила целиком.

Иногда собственное тело уходило куда-то на второй план, превращалось в такое же тело, как у женщины, отданной на закланье. Чужое и чужое – нечего жалеть. Он так считал раньше, теперь что-то изменилось, он даже ощущал вину, хотя обычно без колебаний утолял голод. Голод – тоже боль, только не вся боль – голод. Ныне жгла не только она. Тревога, неизбежность, неопределенность – что-то внетелесное, сложное для злобной зверушки с пустоши.

Раньше ему ничего не стоило содрать кожу с пленника, теперь ему навязчиво являлась тень выпитой женщины. Она хлестала его калеными прутьями по рукам, она поливала холодной водой. За что? Он просто утолял голод. Или Стражу надлежит умереть от истощения, лишь бы не опуститься до низости своей проклятой природы? Какая-то часть смеялась над новым собой. Но слишком много страданий обрушивалось каждый миг. Рехи искал выход, цеплялся за воздух, задевал липкую пряжу. Он то падал, то взлетал, его швыряло в разные стороны. Когда он временами открывал глаза, зал переворачивался и падал на него обугленным потолком. Он ужасался и вновь проваливался в небытие.

С течением времени он постепенно понимал, что кто-то его кормит и обтирает. Кто-то отдавал немного своей крови, смачивая губы лежащего без чувств Стража. Его инстинкты зверя все же отмечали, что вкус каждый раз новый, значит, жрецы менялись. Вскоре слабые оттенки запаха каждого из служителей начали повторяться, так Рехи насчитал «две руки» жрецов. И когда к нему вернулась способность считать, он осознал, что боль наконец-то отпустила его.

Иногда избавление от боли – великое благо, большего и не надо. Если к рукам не прикасались, то они уже не пылали огнем. Хотя, когда меняли повязки, отдирая свежие струпья, Рехи все равно терял сознание. Так легче, он не сопротивлялся. Хотя и благодарности никакой не испытывал: «Это все из-за них! Это их стрелы ранили Ларта… Из-за них мы оба мучаемся».

Если бы сохранилось чуть больше сил, если бы вернулись здоровые руки, то Рехи разрушил бы проклятый зал: линиями подрубил бы колонны и купольный свод, зиявший прорехами – и все, всех бы накрыли тяжелые плиты. Если бы только руки… А хотя зачем тогда шел? Чтобы умереть из вредности, назло жрецам? Рехи нервно облизнул губы и трезво рассудил, что так погибать глупо. Лучше затаиться, разузнать что-нибудь дельное. Может, оставался шанс найти и Лойэ. И он остался просто ждать исцеления.

Боль уходила, но прошло еще несколько дней или недель, в течение которых Рехи ощущал себя почти неживым. Он существовал в своем теле, но не видел снов о прошлом и больше не возвращался на поляну, озаренную светом. Он просто лежал полуживой тушкой, а совершенно чужие и чуждые создания следили за ним, кормили и помогали в отправлении естественных потребностей. А он и не осознавал себя большую часть времени.

Похоже, в чашу вместе с кровью подмешивали какой-то дурман, от которого постоянно хотелось спать. Что-то сродни тем пещерным грибам, из которых делал настойку Ларт. Ох, как же глупо Рехи плясал тогда на оргии в шатре… А потом и вовсе творилось нечто непотребное. В бреду образы того времени вспыхивали ярче, вспоминалось даже то, что на трезвую голову он накрепко позабыл. Впрочем, он ни о чем не жалел.

Однажды он увидел жреца в лиловом, но тот тоже лежал ничком в огромном тронном зале, почти неживой. В этом же зале! Только три сотни лет назад. Рехи распластался лицом вверх, жрец упирался лбом в подушку, страдая от глубокой раны поперек спины. Это тогда, при осаде внутренней стены, его кто-то подло пырнул ножом пониже лопатки. Наверное, пропороли легкое, потому что жрец тяжело хрипел в забытьи.

– Страж на грани жизни и смерти, – донесся измученный голос короля, который, очевидно, уже говорил сам с собой. – От эльфов не будет поддержки, это уже понятно. Адмирал сбежал, уведя за собой наших эльфов куда-то за горы. Проклятье этим эльфам, подлые твари.

Король сидел на троне и смотрел, как лекари суетятся вокруг жреца. Потом раненого унесли подальше, в башню, а сознание Рехи осталось парить в зале. Но даже во сне тягучее страдания плоти искажали восприятие. Он вяз в пропитанном дымом воздухе, как в паутине.

– Мирра, моя Мирра… Что будет с ней, – тихо вздыхал несчастный король. Мирра, наверное, рыдала где-то в своей спальне. Город терзался в кольце осады, но обломки кораблей в порту не позволяли пиратам подобраться, а армия неприятеля только обстреливала из требушетов и катапульт окрестности у внешней стены. Это Рехи узнал, кажется, из мыслей короля. Все пронеслось сжатой сменой картинок.

«Не похоже все это на войну, которая способна уничтожить целый мир, – смутно подмечал Рехи. – Просто война, очередная усобица. Ну, лиловый помрет скоро, наверное. Только почему я слышу его голос?»

Тяжелый сон таял и рассыпался пепельными хлопьями на губах. Рехи приоткрыл глаза, сделал над собой усилие и приподнялся, странно вытягивая перед собой руки, точно плыл куда-то сквозь воздушные потоки.

Все тот же зал, только почерневший от копоти, убогий и уродливый.