Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 — 1924 - Ричард Пайпс

Между тем зимой 1919–1920 гг. гражданская война закончилась, и если признать, что большевистские методы хозяйствования были продиктованы военными условиями, то сейчас, казалось бы, настало самое подходящее время отказаться от них. Однако год, последовавший за разгромом Белой армии, наоборот, ознаменовался самыми дикими экспериментами в экономике, такими как «милитаризация» труда и отмена денег. Правительство продолжало насильственное изъятие «излишков» продовольствия у крестьян. Те в ответ прятали зерно, сокращали посевные площади и вопреки запретам властей сбывали продукты на черный рынок. Из-за неблагоприятных погодных условий в 1920 г. скудные резервы совсем истощились. Тогда-то деревня, до тех пор жившая в сравнении с городом довольно сыто, испытала первые приступы голода.

Эти провалы хозяйствования имели не только экономические, но и политические последствия, подрывая опору большевиков в народе, обращая сочувствующих во врагов, а врагов в мятежников. «Народные массы», которых большевики убеждали, что во всех тяготах их жизни повинны белогвардейцы с их зарубежными приспешниками, ожидали, что с окончанием войны восстановятся нормальные условия существования. Гражданская война до поры до времени служила властям удобной ширмой, за которой они могли уберечься от всеобщего недовольства их методами, оправдываясь чрезвычайными военными условиями. Но когда война завершилась, такие объяснения больше уже не годились: «Народ твердо надеялся на смягчение жестокого большевистского режима. Ожидалось, что по окончании гражданской войны коммунисты ослабят гнет, отменят запреты военного времени, введут некоторые основные свободы и приступят к обустройству более нормальной жизни… К несчастью, этим ожиданиям не суждено было сбыться. Коммунистический режим не проявлял никакого желания облегчить ярмо»14.

Теперь до сознания даже тех, кто в своих сомнениях готов был принять сторону большевиков, стало доходить, что последние их попросту использовали в своих интересах, что истинная цель нового режима не улучшение благосостояния народа, но удержание власти в своих руках, и что ради этого власть готова пожертвовать благополучием масс и даже их жизнью. Осознание этой горькой истины привело к народному вооруженному сопротивлению, невиданному по размерам и жестокости. Окончание одной гражданской войны привело немедленно к началу другой: разбив белогвардейцев, Красной Армии пришлось биться с разношерстными партизанскими отрядами, куда стекались крестьяне, дезертиры и демобилизованные солдаты, прозванные в просторечии «зелеными», но официально именовавшиеся «бандитами»15.

В 1920 и 1921 гг. российская деревня на пространстве от Черного моря до Тихого океана стала ареной восстаний, которые по числу участников и охватываемой территории значительно превзошли знаменитые крестьянские бунты Стеньки Разина и Емельяна Пугачева16. Истинные масштабы разгоревшегося мятежа не поддаются точному определению, поскольку исторические материалы еще недостаточно изучены. Власти тщательно занижали его размах: так, по данным ЧК, за февраль 1921 г. отмечено 118 крестьянских вооруженных выступлений17. В действительности их было в несколько раз больше, а участвовали в них сотни тысяч бунтовщиков. Ленин получал регулярные донесения с этого фронта, включавшие подробные карты всей территории страны, ясно указывающие, какой гигантский размах приобрела схватка18. Признавая тот факт, что некоторые «банды кулаков» насчитывали до 50 000 и более человек, советские историки дают возможность косвенно оценить истинные размеры этой гражданской войны19. Некоторое представление о размерах и жестокости битвы можно получить из официальных данных о потерях в воинских частях Красной Армии, участвовавших в подавлении мятежей. По последним данным, в кампаниях 1921–1922 гг., которые велись почти исключительно против крестьян и других внутренних врагов, они составили 237 908 человек20. Среди восставших погибло наверняка не меньше, а всего вероятнее, и много больше.

Россия никогда ничего подобного не знала, ибо в прошлом крестьяне поднимали оружие против помещиков, но не против правительства. Подобно тому, как царские власти называли крестьянские возмущения «крамолой», так и новый режим окрестил их «бандитизмом»21. Противоборство новой власти не ограничивалось деревней. Гораздо опаснее, хотя и не столь яростным, было возмущение рабочих. К весне 1918 г. большевики во многом уже утратили ту поддержку, какую им оказал рабочий класс в октябре 1917 г. Пока шла война с белыми, им удавалось при активном содействии меньшевиков и эсеров сплотить рабочих вокруг себя, пугая их угрозой реставрации монархии. Но после разгрома противника, когда этой опасности более не существовало, рабочие стали уходить от большевиков кто куда, от крайне левых до крайне правых движений. В марте 1921 г. Зиновьев говорил делегатам X съезда партии, что массы рабочих и крестьян не принадлежат вообще ни к какой партии и большая доля политически активных предпочитают меньшевиков и черносотенцев22. Троцкий был просто поражен предположением, что, как он выразился, «одна сотая часть рабочего класса зажимает рот 99/100», и потребовал замечание Зиновьева в отчет не включать23. Но факты свидетельствовали неумолимо: в 1920–1921 гг. вся страна была против большевистского режима, если не считать собственно партийных кадров, в которых тоже наблюдалось брожение. Впрочем, ведь и сам Ленин определял большевиков как всего лишь каплю в народном море24. И вот теперь это море взбушевалось.

Властям удалось справиться со всеобщим народным возмущением тактикой сочетания репрессий, отличавшихся неумолимой жестокостью, и уступок в рамках новой экономической политики. И еще два объективных фактора сыграли им на руку. Одним из них была разобщенность недовольных: новая фаза гражданской войны представляла собой множество отдельных мятежей, не связанных между собой ни общим вождем, ни единой программой. Разгораясь стихийно то здесь, то там, они не могли соперничать с хорошо вооруженными частями Красной Армии под командованием профессиональных военачальников. Другим фактором явилась неспособность мятежников выдвинуть политическую альтернативу правящему режиму, ибо ни бастующие рабочие, ни мятежные крестьяне не мыслили в политических терминах. То же относится и к многочисленным движениям «зеленых»25. Характерную особенность крестьянского сознания — представление о власти как о чем-то раз и навсегда данном и не подверженном изменениям — не сокрушили ни революция, ни все сопряженные с ней революционные преобразования26. Рабочим и крестьянам действия советского правительства принесли одни несчастья, но увязать это с зловредной сущностью этого правительства они не могли, точно так же, как при царе они оставались глухи к радикальной и либеральной агитации. По этой причине сейчас, как и тогда, их можно было легко успокоить, удовлетворив сиюминутные запросы и не меняя ничего в целом. В этом была суть нэпа: обеспечение сохранности политических завоеваний ценой экономических подачек, которые легко могут быть взяты назад, едва лишь стихнет возмущение населения. Бухарин откровенно говорил об этом: «Мы идем на экономические уступки, чтобы избежать политических»27. Эту практику большевики унаследовали от царского режима, защищавшего свои самодержавные прерогативы, откупаясь от главного потенциального соперника — дворянства — экономическими привилегиями28.

* * *

Приход новой власти повлиял на жизнь села двояко29. С одной стороны, распределение частных землевладений между общинами увеличило крестьянские наделы и сократило число бедных и богатых в пользу «середняков», что тешило мужицкую страсть к уравниловке. С другой стороны, большинство приобретенного крестьянин терял в результате растущей инфляции, обесценивавшей его накопления. К этому следует добавить тяжкую обязанность сдавать государству «излишки» и нести многочисленные трудовые повинности, из которых самой обременительной была заготовка дров. Во время гражданской войны большевики вели непрекращающуюся войну с деревней, пассивно и активно противящейся реквизициям продуктов.

В культурном отношении большевизм не имел влияния в деревне. Крестьяне, для которых суровость была верным признаком настоящей власти, уважали коммунистов и признавали: века рабства выработали у крестьян прочные навыки лукавого смирения. Анжелика Балабанова с удивлением отмечала: «Как быстро они усвоили большевистскую терминологию и новую фразеологию и как бойко толкуют различные статьи нового законодательства. Как будто они всю жизнь с ними прожили»30. Они приспосабливались к новым господам, как могли бы приспособиться к чужеземным захватчикам, как сумели примириться их предки при татарах. Но смысл большевистской революции, ее лозунги оставались для них загадкой, не достойной понимания. Исследования советских ученых, проводившиеся в 20-х годах, показали, что послереволюционная деревня живет своей жизнью самодостаточно и замкнуто для посторонних, как и жила извечно, подчиняясь собственным неписаным законам. Коммунистическое присутствие было едва заметно: партийные ячейки, которые образовались в деревнях, состояли в основном из горожан. Антонов-Овсеенко, которого Москва в начале 1921 г. послала усмирять Тамбовскую губернию, в личном донесении Ленину писал, что крестьяне отождествляют новый режим с «наездными комиссарами или уполномоченными» и продотрядами: «Крестьянство привыкло смотреть на Советскую власть как на нечто внешнее по отношению к нему, нечто только повелевающее, распоряжающееся весьма ретиво, но совсем не хозяйственно»31.