Дорога неровная - Евгения Изюмова

«Тюмень наша теперь принимает по телевидению и Москву. Так что не пропускаю ни одного хоккейного матча. Наши - молодцы, пожалуй, вновь станут чемпионами. Представляешь? В седьмой раз!»

«А ты слышала об американской певице Эрзе Кит? Популярнейшая певица в США. Казалось бы, что еще надо? А она в Белом доме на званом обеде открыто высказала свои взгляды: «Мальчишки бросают школу, потому что учись-не учись, а во Вьетнам попадешь все равно». И за это все радиостанции сразу прекратили трансляцию ее песен…»

«Знаешь, жизнь прекрасна, если ты в ней принимаешь активное участие. В этом-то, наверное, красота ее и прелесть. Да, жизнь прекрасна! И прекрасен в ней человек. И вдруг эта жизнь обрушивает на тебя свои удары, ставит подножки. И все-таки будем жить, рваться вперед! Так ведь?»

Эти письма и сам «Орленок» стали новым толчком к дороге, по которой потом направилась Шура Дружникова. Та скрытая тайная пружина, которую в свое время разглядела Эрна, развернулась мощно и мгновенно именно там, в «Орленке», среди ребят, которые поведением, мыслями, мечтами были похожи на нее. Ребята, среди которых оказалась Шура, были веселые, дружные, добрые и покладистые. Они беззлобно шутили между собой, и не было в тех шутках даже намека на пошлость или забористую брань, которую она частенько слышала от своих приятелей по улице. Это была настоящая молодежная элита, которой предстояли большие дела, и они готовы были к ним. Они были искренние и душевные, любили свою страну, готовы были мгновенно встать на ее защиту, в них еще были отголоски той умной, увлекающейся и любознательной довоенной молодежи. Они способны были грудью закрыть друга от пули, так и делали потом на острове Даманском и в Афганистане. Такими воспитали их школа, пионерская и комсомольская организация. Именно по их незащищенным от скверны душам и ударил потом на излете своих восьмидесятых годов двадцатый век…

Смирнов был раздражен. Хотелось выпить, а не на что - до пенсии два дня, и он, чтобы заглушить это желание, беспрестанно курил. В комнате стало душно, и Шура не выдержала:

- Пап, не кури. Голова болит.

Отец зло взглянул на Шуру и бросил:

- Указывать мне еще будешь!

- Не указываю, прошу, - ответила Шура, надеясь, что отец выполнит ее просьбу.

Мать в этот момент поставила на стол перед отцом тарелку супа. Смирнов бултыхнул в тарелке ложкой, попробовал и брезгливо спросил:

- Что это за гадость?

- Картофельный суп, - пролепетала мать.

- Бурда какая-то! - рявкнул Смирнов, отталкивая тарелку от себя. Суп выплеснулся на старую, потерявшую свой былой цвет, клеенку.

Шура улыбнулась:

- Пап, не нравится - не ешь, нам больше достанется, а вообще, по-моему, вкусно.

- Ты! Будешь еще что-то говорить! - взъярился отец: улыбка Шурки показалась ему издевательской. И добавил бранное слово.

Для Шуры не было новостью, что отец сквернословил по поводу и без него, порой она даже удивлялась: неужели отец так же выражался и «там», в той жизни, о которой постоянно вспоминал, восторженно рассказывая о ресторанах, театрах, служебных машинах и предупредительных помощниках? Но, скорее всего, отец считал, что на «дне», где очутился, слетев с заоблачных высот партийной работы, его нынешнее поведение - нормальное, потому что сейчас он общался с простыми по своему незатейливому сознанию людьми, и большая часть из них - выпивохи. Но бранился он чаще для «связки слов», мог обозвать и мать, но к Шуре так никогда не обращался. И вдруг…

Кровь бросилась Шуре в лицо:

- Отец, извинись! - потребовала она.

- Я?! Извиняться перед всякой… - и вновь бранное слово, а следом - летящая ей в лицо тарелка.

Девушка успела поймать тарелку, суп выплеснулся на руки, обжег кожу, это разозлило, и она, даже не размышляя, метнула тарелку обратно. Тарелка угодила Смирнову в грудь, и он, забрызганный остатками горячего супа, вскочил на ноги, ринулся на Шуру. Но не зря она росла рядом с братьями, водилась с мальчишками. Их наука драться вспомнилась в один миг, и Шура, взвившись с места, врезалась головой отцу в грудь. Тот охнул: шестьдесят четыре - не пятнадцать, повалился на кровать, а Шура уже сидела на нем верхом и с размаху, со всего плеча, выдавала пощечины:

- Вот тебе за б…, вот тебе за тарелку, вот за маму, за пьянку! За то, что смалишь в комнате!..

Мать суматошно металась по комнате, не зная, что делать - помогать дочери или защищать Смирнова, которому явно приходилось туго. Смирнов дергал ногами, пытаясь достать Шуркину спину, махал бестолково руками, прикрывая лицо, и вдруг выдохнул:

- Уф-ф! Дай отдохнуть… - жалобно попросил и покорно. Лицо его покраснело, а усы обвисли.

У Шуры пропала вся злость, она расхохоталась, отпустила отца, села на свое место и процедила сквозь зубы:

- Попробуй еще раз обозвать маму или меня! И курить ходи на улицу, а то потолок не добелишься, все закоптил дымом.

«Коптили», конечно, потолок они вместе с матерью: Павла Федоровна так и не бросила военную привычку, но Смирнов не возразил, кряхтя, поднялся и совсем необидчиво, беззлобно произнес:

- Ну, Шурка, ты и торпеда! Не зря тебя на улице бешеной прозвали, - это было правдой, потому что Шура не принимала сальные шуточки уличных парней, а особенно нахальным лупила по физиономии.

Она ходила по улице с высоко поднятой головой, словно сквозь строй, потому что, увидев развеселую толпу, упрямо шла по прямой до тех пор, пока толпа не расступалась, пропуская ее. Парни, конечно, ярились, но решительных мер против Дружниковой не принимали, уважая ее смелость.

- Уф-ф… - продолжал отпыхиваться отец, и, наконец, покладисто сказал. - Ладно, курить можно на улице или в коридоре.

Так Шура стала полной хозяйкой в доме. Теперь она не только ходила за покупками, она в день получения родительской пенсии забирала все деньги себе и регулировала семейный бюджет. Понимая, что пить отец не перестанет, Шура выдавала ему десять рублей и ни копейкой больше.

- Дай еще, - канючил отец, когда кончались «пропойные» деньги, а когда не получал, озлясь, кричал. - Ты хуже матери, та без спора давала деньги, моя же это пенсия, а ты… Змея!

- Маме не хотелось с тобой связываться: себе дороже. А у меня крепкие нервы, выдюжу. Да и пенсия твоя на тебя же идет, небось, пить-есть хочешь, картофельная похлебка не нравится, - намекала она язвительно на ссору из-за картофельного супа. - Вот тебе еще пятерка, и отстань: больше ничего не получишь!

Отец багровел от злости, бешено вращал черными цыганскими глазищами, усы его топорщились, однако на дальнейшее обострение не шел, выхватывал выпрошенную пятерку и выбегал из дома.

Смирнов - Шура была права в своей догадке - не мог, а, может, не хотел покончить с пагубной привычкой. Не имея достаточно денег для утоления своей «жажды», выход все же нашел, благо дружков-собутыльников у него множество - был всегда щедрым и угощал всех направо и налево, когда получал пенсию, к тому же был интересным и веселым собеседником. И эти прежние «инвестиции» теперь принесли результат: день-деньской отец околачивался в пивнушке при бане на Типографской улице. Возвращался домой вдрызг пьяным: уважали майора, потому в пивнушке каждый мужик считал для себя честью поднести ему кружечку пива. Иногда он уплетался в печально знаменитый на весь город, по-прежнему скандальный, «тридцатый барак», расположенный неподалеку от их дома, там всегда можно было найти выпивку, а если кипела в жилах шальная кровь, то и женщину, и немало юнцов становились мужчинами именно в том бараке.

Шурка начинала злиться: не было дня, чтобы отец был трезвым. Была зима. До лета, когда отец становился трезвенником из-за любви к рыбной ловле и собиранию грибов, было еще далеко. Летом Смирнов бродил по окрестным лесам, собирая грибы, или же сидел на берегу реки с удочкой. А потом с восторгом рассказывал всем об улове и страшно гордился тем, что добытчик. Однажды даже поймал небольшую стерлядку возле старой лесотяги на заброшенном заводе «семи-девять». Но река медленно умирала: год за годом росло ее второе «дно» из намокших топляков-бревен, год за годом все уже становилась русло после паводка, река не выходила из берегов, как было в пятьдесят седьмом году. И рыбы стало меньше, но все-таки отец летом упорно сидел с удочками на реке, а рядом с ним подремывал черно-белый пес Ярик, тот самый, который когда-то жил у Ермолаевых.

Тетя Зоя, уезжая в Альфинск, отдала пса знакомым. Новые хозяева были неприветливыми, держали пса впроголодь, вот и начал домашний ласковый Ярик таскаться по помойкам да выпрашивать подачки у рыбаков. Он похудел - ребра выпирали из-под некогда лоснящейся короткошерстной белой в черную крапинку шкуры. Саблевидный хвост - гордость собаки - обвис, черными тряпочками болтались уши. Глаза стали виноватые, словно не хозяева, а он виновен в том, что стал таким замарашкой и попрошайкой. Когда Шурка нечаянно встретила Ярика, плетущегося по парку, то сердце девочки замерло от жалости, и она подозвала Ярика к себе. Пес несколько секунд смотрел, определяя, кто это перед ним, а, узнав, бросился к Шурке, заюлил возле ног, заподпрыгивал на коротких кривых лапах, пытаясь достичь ее лица и лизнуть длинным горячим языком. Он подскуливал, вероятно, жалуясь на свою бродячую жизнь, и тут же весело взлаивал, наверное, сообщая, как рад встрече, и… улыбался во всю свою собачью пасть: морщил кожу на носу, оскаливал клыки, и эта гримаса в самом деле походила на улыбку. Шурка подхватила низкорослого Ярика на руки, закружилась с ним, а потом привела домой. Родители, конечно, изумились тому, что Зоя бросила Ярика на чужих бездушных людей, и решили оставить пса дома. Так Ярик остался у Дружниковых и стал непременным спутником их походов на реку и в лес.