Мир хижинам, война дворцам - Юрий Смолич

Ленин приветливо улыбнулся, надвинул кепку на лоб, поднял воротник пальто, дружески кивнул и перешагнул порог.

Подвойский прошел за ним и прикрыл за собой дверь.

Коцюбинский остался один. Волнение распирало ему грудь, и что-то огромное, все увеличиваясь, росло и росло у него внутри, словно рос, становился больше и сильнее он сам. Идти! Действовать! Немедленно! Всего себя, всю свою жизнь — каждое движение, каждый вздох — только борьбе!..

На улице чихнул автомобильный мотор, еще раз чихнул, затем затрещал — и сразу же треск стал затихать, отдаляясь. Ленин уехал.

Дверь отворилась, и вошел Подвойский.

— Ты иди, Юрко, — сказал он, — придешь сюда же завтра утром: сейчас я должен отправить по одному всех членов ЦК. — Он улыбнулся. — Дела хватит на целую ночь! Завтра в девять. Иди! Ребята тебя пропустят… — Он еще раз улыбнулся. — Поговорил-таки с Ильичем! Эх, ты!.. На добрых десять минут задержал…

— Николай Ильич! — воскликнул Коцюбинский. — А по дороге все будет в порядке? Машина надежно доставит Ленина?..

— Все будет в порядке. Обеспечено!.. Ну, ну! — уже рассердился Подвойский. — Говорю тебе: иди!

На улице Коцюбинский остановился прикурить возле двух красногвардейцев, дежуривших на углу. Ему захотелось рассказать им, как он разговаривал сейчас с Лениным и что сказал ему Владимир Ильич. Так полон был он весь сейчас, что невозможно было хранить это богатство только для себя, необходимо было поделиться им с другими. Но часовые дружелюбно кивнули ему, улыбнулись, махнули рукой.

Один сказал:

— Ты уж, браток, не сердись, что малость бока намяли: сам понимаешь…

Второй:

— Иди, иди! И так Николай Ильич ругается…

Юрий пошел.

Теперь никто не следовал за ним, улицы были совсем пустынны — спускалась ночь. Белые ночи кончились, но все же и сейчас, хотя время приближалось к одиннадцати, только-только смеркалось. Было тихо вокруг — здесь, в закоулках Выборгской стороны, но где-то далеко, в центре, то и дело срывалась пулеметная очередь или хлопали выстрелы из винтовок. И тут же затихали. И тогда слышен был только грохот сапог Юрия по выбитой мостовой.

Тихо было в растревоженном, но притаившемся городе — дома по обе стороны улицы вздымались в фантастических петроградских сумерках, словно внезапно материализовавшиеся и тут же заколдованные, вновь окаменевшие призраки. Они были совсем близко, а казалось, лишь мерещились вдалеке.

Юрий шел широким шагом, стуча каблуками о булыжник, вольно глядел он на все, что его окружало, был он, казалось, один в пустынном городе, но в душе его теснился целый мир, и со всем миром говорил он сейчас. Прекрасно жить на земле! И нет лучшей цели в жизни, чем борьба ради того, чтоб жизнь на земле стала прекрасной!

Подходя к Лесному проспекту, он увидел заставу.

Поперек улицы тянулась цепочка фигур в шинелях, на тротуарах толпились кучки военных.

Чья застава? Это были не красногвардейцы, но могла ведь быть какая-нибудь революционная часть. Впрочем, если это даже войска, верные Временному правительству, у Юрия не было оснований опасаться: он направляется к себе в полк, только что выпущен из-под ареста согласно указанию Временного правительства.

Юрий пошел прямо на заставу.

— Кто идет? — раздалось тут же, и от группы на тротуаре отделился офицер с несколькими юнкерами.

Юрий показал полковое удостоверение.

— T-так!.. — протянул офицер, внимательно изучая бумажку, а еще внимательнее приглядываясь к рубцу, пересекавшему щеку Юрия. — Комитетчик?

— Так точно!

Юнкера обступили их и молча поглядывали — угрюмо на Коцюбинского, вопросительно — на офицера.

— Увольнительный? — хмуро спросил офицер.

Юрий объяснил: увольнительного из части он не имеет, так как, во-первых, в последнее время увольнительные билеты вообще перестали практиковать, а во-вторых…

— Перестали практиковать, — злобно прошипел офицер, — в разложившихся, анархических, большевизированных частях! А со вчерашнего дня увольнительные вновь введены во всех частях гарнизона. Co вчерашнего дня ни один военнослужащий не имеет права оставить свою часть и выйти в город без увольнительного — вам это известно?

— Нет, — ответил Коцюбинский, — это мне не известно, так как я только сейчас освобожден из-под ареста согласно договоренности правительства с…

Юнкера зашумели и, грохоча прикладами винтовок о булыжник, придвинулись ближе…

— A! — крикнул офицер. — Из-под ареста! Из тех самых, из бунтовщиков? Большевик?! Вот откуда у тебя эта метка на морде! А я-то гляжу…

Он отступил на шаг, вдруг размахнулся и изо всех сил ударил Юрия в лицо.

Юрий зашатался, едва устоял на ногах.

— Как вы смеете! — крикнул он и бросился к офицеру.

Но несколько юнкеров уже повисли на нем с двух сторон.

— Вы ответите за это! — успел крикнуть Юрий. — Вы — негодяй!

Офицер размахнулся и ударил Юрия еще раз. Юнкера швырнули его на землю.

— Сволочь! Комитетчик! Взять его! Во второе комендантское! На Инженерную!.. — Офицер пнул Юрия ногой и завизжал: — По “договоренности” освобождены все арестованные во время демонстрации, а ты арестован сейчас и на тебя эта “договоренность” уже не распространяется, сволочь! Теперь тебя никто не освободит! Сгниешь, большевистская морда, в тюрьме…

Юрий лежал на мостовой, а офицер и юнкера пинали его сапогами в ребра, топтали ногами.

11

В Киеве, в Ксом капонире, в круглой центральной галерее крепости, даже среди белого дня стоял полумрак: свет сочился только из-под потолка, из круглых амбразур, затканных паутиной. Воздух был сырой и тяжелый.

Особенно донимала теснота. Галерея не маленькая, но ведь семьдесят семь человек вповалку!

Впрочем, теперь было уже семьдесят девять. Не так давно к арестованным гвардейцам-комитетчикам внесли на носилках семьдесят восьмого — моториста Королевича с простреленными ногами. А сегодня брошен и семьдесят девятый — прапорщик Крыленко.

Крыленко прибыл с фронта. Позавчера он выступил на экстренном объединенном заседании Совета рабочих депутатов и Совета военных депутатов как делегат Юго-Западного фронта с докладом о положении на фронте и с требованием фронтовиков: немедленный мир без аннексий и контрибуций!.. Вчера он огласил декларацию конференции большевиков Юго-Западного, прифронтового, края: вся власть Советам!.. Сегодня его схватили на вокзале юнкера — и вот он здесь.

Когда Крыленко ввели в каземат и толкнули в гущу тел на полу и он выругался в сердцах, — на него со всех сторон зашикали: тише, идет открытое партийное собрание!

Впрочем, среди семидесяти восьми заключенных — членов партии пока что было только двое: прапорщик Дзевалтовский и солдат Королевич. Но сейчас их станет трое: принимали в партию Демьяна Нечипорука.

Внутренняя охрана стояла тут же — четыре желтых кирасира и четыре богдановца — и угрюмо слушала. Из кирасир и богдановцев состояла и внешняя охрана военной тюрьмы. Командование военного округа не могло до конца положиться ни на части, верные Временному правительству, ни на части, верные Центральной раде, потому и выставляло стражу из тех и других вместе. Расчет был такой: друг другу не доверяя, друг друга опасаясь, следя друг за другом, кирасиры и богдановцы — друг против друга — вместе обеспечат самую надежную охрану.

Крыленко бросили в каземат, и теперь в тюремной организации стало три члена партии.

Как раз выступал Дзевалтовский: он говорил о том, почему рядовой гвардейского полка, солдат Демьян Нечипорук, достоин быть членом партии социал-демократов, большевиков.

Потом говорил солдат Королевич.

Тогда попросил слова и Крыленко. Он видел Нечипорука впервые в жизни, и это были первые слова, произнесенные им здесь, в тюрьме.

Он сказал:

— Товарища Демьяна Нечипорука рекомендует в партию большевиков тюрьма. Если товарищ решил идти в партию под тюремными сводами, то он, наверное, знает, куда он идет и зачем. Всё!

— Товарищ Нечипорук, — сказал председательствующий Дзевалтовский, — тебе слово: говори!

Демьян встал. Он должен был что-то сказать, но что — он не знал. И он стоял и слушал тюремную тишину. Уже второй месяц валяется он здесь — далеко остался фронт, гром канонады, визг мин, пулеметы. Но как только наступала такая вот могильная тишина, он снова слышал грохот фронта: канонаду, пулеметы, разрывы мин. Ему казалось, что стрельба гремит где-то рядом. Это было так явственно, что Демьян вскакивал и бросался к амбразурам — не подошел ли бой к самым стенам тюрьмы?..

Но то был только обман слуха: три года в его ушах звучала стрельба, громы фронта, — и теперь подсознание создавало в могильной тишине этот звуковой мираж.

Демьян ложился и закрывал глаза. Но стоило ему смежить веки, как он сразу начинал бежать: ему чудилось, что он перебегает смертное поле под смертным куполом, проскакивает от воронки к воронке, и веер пулеметных пуль встает между ним и небосводом…