Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Домашняя поэзия становится для Давыдова источником бесконечной самоиронии. Отправляя очередные шутливые стихи на русском языке своим дочерям, он делает к ним приписку: «Какое чудесное пробуждение для вас! Отец – поэт и угощает вас чудесными стихами, каких ни Жуковский, ни Пушкин, верно, не написали»[1127]. Французские стихи, обращенные к жене, также сопровождаются примечанием: «На всех языках подвизаемся, сударыня! – оно (т. е. стишки) немного, правда, похожи на Виктора Hugo и Ламартина, но получше их смею уверить»[1128]. Упоминания Гюго и Ламартина, как и Пушкина и Жуковского, отражают читательские пристрастия Давыдова, а не его поэтическую манеру домашнего поэта. Во всяком случае, следование каким-то принципам поэтики этих очень разных поэтов обнаружить в шуточных стихах Давыдова не удается. Он не подражает им, а отождествляет себя с ними в том мире, который сам же и создает. Обращаясь к дочерям, он пишет:

Конечно, имени поэтаЯ не искал, не заслужил,Во мненьи суетного света —Мне все равно, кем бы ни слыл.Но если б вы своим поэтомМеня избрали навсегда —Как этим даром перед светомЯ погордился бы тогда —И точно был бы я поэтом[1129].

Давыдов – не один из поэтов. Он единственный Поэт в универсуме своего домашнего быта, и в этом смысле он и Жуковский, и Пушкин, и Гюго, и Ламартин в одном лице. Это уникальный и неповторимый мир, где даже самое заурядное явление, как, например, насморк дочери, становится вселенским событием и вызывает серию стихов:

Здесь живет не из Каприза,Как жандарм – полковник Борх;Но скажи мне, моя Лиза,Почему живет насморк?Тебя, душка, он замучилДа и мне крепко наскучил.Прогони его скорей,Дам курьерских лошадей…А сама сиди уж домаИ ко мне не приходи,Дам тебе бутылку рома,Им ты скуку разгони.

И далее следует французская приписка: «Oui chère enfan L., je te met aux arrêts pour aujourd’hui. Si je mets mon nez dehors, ce sera pour te l’apporter: Tu en feras ce que tu voudras»[1130].

Тема отданного рома стала предметом для новых шуток и получила стихотворное продолжение:

Есть ли кто счастливей вас?Что за чудо ваш папас?Другой нет такой находки;Более вина и водкиЛюбит милочек своих —Катю, Лизу, всех троих,С приближением малютокЖирных вам купил он уток.И дивится весь наш дом,Что вчера вам отдал ром.Вот уж впрямь отец примерныйИ совсем нелицемерный;Право, прост он: так, как квас,Просто обожает вас.

Как и предшествующий текст, это стихотворение сопровождается любопытным примечанием: «Ces vers, imitiés des Orientales des Victor Hugo, vous prouvent que je me porte bien, que j’ai bien dormi. Mais ils ne prouvent pas que je vous aime parceque l’on ne prouvent pas que deux fois deux font quart. Faites bien attention à ces vers – remarquez cette répétition просто, просто – quelle énergie? Ah? Vous ne vous doutiez pas que le vieux père était poète, vous ne saviez pas que c’est un génie, enfin grand écrivain que profound politique et fait pour changer la face du monde et du Parnasse! – C’est poutant céla! Mais lui, il est immuable, rien ne peut le changer – il vous aimera tant qu’il vivra à en devenir fou – Вот вам и все тут. В. Д.»[1131].

Крайне трудно, если вообще возможно, увидеть в этих стихах подражание «Les Orientales» Гюго. Слишком далека восточная экзотика французского поэта с ее султанами, сералями, испанцами, маврами, греками, с ее пышной образностью и т. д. от сибирского быта давыдовских стихов. Скорее можно говорить о некоем пародировании, сближающем предельно близкое и предельно далекое, чистую литературность и конкретную бытовую обстановку. Быт у Давыдова не является конструктивным принципом, организующим художественное пространство, так как отсутствует типизация. Достаточно сравнить его произведения с пушкинским творчеством, включающим быт как «низкую природу», достойную стать предметом высокой поэзии, чтобы понять, что у Давыдова быт – это только его конкретный быт и что у него не поэзия моделирует бытовую реальность, а напротив, сам быт порождает поэзию, которая является его органической частью. Если Пушкин сознательно «опускает» литературу до повседневности («унижусь до смиренной прозы»), то Давыдов, наоборот, суровую действительность поднимает до уровня поэзии, которая заключается не в стихах, а в самом отношении к быту. Оригинальность и неповторимость его домашних стихов есть следствие неповторимости самих ситуаций и их восприятия.

Когда же Давыдов пишет стихи не на бытовые темы, то он использует трафаретный язык романтической лирики с ее характерной образностью, параллелизмом внешнего бурного мира и внутреннего страдания и т. д. И тогда за бытовым жизнелюбием и веселостью раскрывается глубоко израненная душа изгнанника.

В шуточных бытовых стихах Давыдова проявилась определенная система жизненных ценностей декабриста. Не революционные преобразования общества, не стремление осчастливить миллионы людей, а постоянное возделывание собственной души и окультуривание окружающего пространства являются основой его жизненной философии. Это не значит, что Давыдов был чужд революционных идей его времени. Мы видели, что это не так. Но это значит, что сами эти идеи для него существовали лишь в границах того культурного пространства, в котором протекала его жизнь, и воспринимались им исключительно как созидательное, а не как разрушительное начало.

Примечания

1

Право на такое предположение дает, в частности, статья: Мироненко С. В. 14 декабря 1825 года. Восстания могло бы не быть [Электронный ресурс]. URL: http://www.1543.su/VIVOVOCO/VV/JOURNAL/RUHIST/MIRON.HTM (Дата обращения: 30.07.2015). Автор убедительно показывает, что восстания на Сенатской площади и Черниговского полка произошли в результате «исключительного стечения обстоятельств».

2

Лунин М. С. Письма из Сибири. М., 1987. С. 6.

3

Герцен А. И. Полн. собр. соч.: в 30 т. М., 1959. Т. 17. С. 322.

4

ОР РГБ. Ф. 233. Карт. 39. Ед. хр. 8.

5

Я ненавижу, милостивый государь, человека, который изменил своему королю и своей родине (фр.).

6

Муравьев-Апостол М. И. Воспоминания и письма. Пг., 1922. С. 19–20.

7

Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988. С. 103.

8

Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск, 1984. С. 189.

9

В разное время в разных иезуитских заведениях в России учились С. Г. Волконский, В. Л. Давыдов, М. Ф. Орлов – в пансионе у аббата Д. Ш. Николя в Петербурге; А. П. Барятинский, В. М. Голицын, Н. Н. Оржицкий, П. Н. Свистунов – в Петербургском иезуитском пансионе; А. С. Гангеблов, А. О. Корнилович – в Одесском благородном пансионе у аббата Николя; М. Д. Лаппа – в могилевском иезуитском пансионе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});