Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Но лучше всего о неизменности взглядов и характера Давыдова свидетельствуют его сибирские сочинения. Ни унизительная процедура следствия, на котором он вынужденно каялся, но при этом никого не выдавал, а по возможности, стремился всячески преуменьшить вину своих товарищей в глазах следователей, ни тяжелые каторжные работы – ничто не повлияло ни на демократизм его взглядов, ни на отношение к режиму. К Давыдову с полным правом могут быть отнесены известные слова А. И. Одоевского:

…цепями,Своей судьбой гордимся мы,И за затворами тюрьмыВ душе смеемся над царями[1118].

Смеялся Давыдов над царями не только в душе. Известны его едкие эпиграммы на Николая I:

Он добродетель страх любилИ строил ей везде казармы.И где б ее ни находил,Тотчас производил в жандармы[1119].

Из воспоминаний М. А. Бестужева известно, что еще в Петровском остроге Давыдов вместе с А. П. Барятинским сочиняли «Плоды тюремной хандры», «сумбур, особенно нравившийся Ильинскому и почти для него написанный»[1120].

Выйдя на поселение, Давыдов по мере своих сил пытался наладить привычный для него быт. Начинает он с книг, причем книги для него не только связь с цивилизованным миром, но и неотъемлемая часть бытового пространства. Еще из тюрьмы Давыдов просил брата Петра Львовича прислать книги из его каменской библиотеки: «Список книг из моей библиотеки. – Я хочу иметь Корнеля, Расина, Кребильона, Мольера, Реньяра, Буало, Грессэ, Лафонтена, Телемака, “Les orateurs sacrés”, “Les Moralistes” в I томе Ларошфуко, Вовенарга, Лабрюейра, Ролленя, Ройна (сокращение Ролленя), Мильо, Верто, Туложона, Лакретеля, Плутарха, Карамзина и все русские книги, находящиеся в Каменке; Леваска, письма m-me Севинье и всю коллекцию мемуаров по истории революций французской и английской (прошу тебя пополнить за счет нескольких роскошных изданий из моей библиотеки); “Bibliothèque Orientale” Эрбело, все книги по математике, политической экономии, географии и все мои географические карты с двумя маленькими глобусами, которые я оставил; Робинзона Крузо, Географический словарь, исторический словарь в 15 томах, словарь Бейля в 16 томах, Жильблаза с гравюрами. Я хотел бы обменять моего Вольтера и Ж. Ж. Руссо на компактные издания Вольтера и Руссо, что составило бы три или четыре тома вместо ста почти; и чтобы ты мне их прислал. Еще я просил бы тебя обменять несколько роскошных изданий и романов из моей библиотеки, которые мне ни на что не нужны, на географию Бальби в пяти больших томах. Эта книга необходима мне и моим детям. Наконец, вот список детских книг, которые я хотел бы получить теперь же и которые мне крайне нужны: краткая география, краткая арифметика, краткая грамматика Греча, краткая история России, всеобщая история Кайданова и дешевый полный атлас, также географию Элбловского»[1121].

Как видно из этого письма, в Каменке осталась большая библиотека, включающая в себя роскошные издания, которые мог позволить себе иметь богатый аристократ, но ссыльный поселенец должен довольствоваться более скромными экземплярами. Однако важно другое: без книг не может быть культуры, а без культуры Давыдов не мыслит себе быт. Новый быт создается им на старых принципах. Дом Давыдовых в Красноярске, как и когда-то в Каменке, полон гостей. Вот одно из характерных свидетельств самого Давыдова: «Мы начали праздники и скучно и грустно[1122], – пишет он Я. Д. Казимирскому 5-го января 1847, – мне жаль было своей Саши, у которой нет ни подруг теперь, ни малейшего развлечения. Вдруг 28 числа без зову, семейство Зубаревых <…> за ними Василевские, Ledentu с женою, Лессинг с женою, Каверины нагрянули к нам, а за ними Бурнашев, Кандауров, Шумахер и английский турист, преинтересный оригинал. Алексей Павлович привез музыку (Musiens juifs ambulants[1123]), и танцы продолжались до третьего часа; а я между тем успел приготовить изрядный ужин, и Саша моя повеселилась»[1124].

Суровым условиям сибирской ссылки Давыдов противопоставляет тепло домашнего очага. Он не только не позволяет бытовым трудностям одержать верх над собой и своими близкими, а, напротив, ставит быт в зависимость от собственной культуры. Он был чужд как фатализма, так и определяющего воздействия среды – учения, получившего большое количество сторонников среди разночинской интеллигенции середины века. В одном из писем к дочерям он писал: «Фатальности нет, есть только Бог и Его святая воля; а в этом мире есть только связь причин и следствий <…> Моя система такова: как постелешь – так и поспишь; вот почему в течение двадцати пяти лет моих страданий я никогда серьезно не жаловался ни на что и ни на кого»[1125].

Бытовая сторона декабризма потому и привлекательна, что она является органическим продолжением культурного сознания самих декабристов. В большой семье Давыдовых царила игровая атмосфера, превращающая бытовые неурядицы, а подчас и реальные сложности в особый мир домашнего творчества. Сам Василий Львович писал своей жене и дочерям шутливые записочки, представляющие собой смесь поэзии и прозы, французского и русского языков. Неупорядоченное употребление русского и французского языков, видимо, вообще составляло особенность домашнего общения Давыдовых и одновременно служило для них предметом шуток и пародий. Смешиваться могли не только слова, но и акценты, что значительно усиливало комизм самого смешения. В одном из домашних стихотворений Давыдова французские слова передаются русскими буквами. Оно, видимо, должно было читаться автором или адресатом по-французски с русским акцентом:

Ву дорме et монъ керъ вейльЕ же пансъ тужуръ а вуЕ селонъ ла кутумъ вiельЖе ди: команъ ву портé ву?[1126]

Домашняя поэзия становится для Давыдова источником бесконечной самоиронии. Отправляя очередные шутливые стихи на русском языке своим дочерям, он делает к ним приписку: «Какое чудесное пробуждение для вас! Отец – поэт и угощает вас чудесными стихами, каких ни Жуковский, ни Пушкин, верно, не написали»[1127]. Французские стихи, обращенные к жене, также сопровождаются примечанием: «На всех языках подвизаемся, сударыня! – оно (т. е. стишки) немного, правда, похожи на Виктора Hugo и Ламартина, но получше их смею уверить»[1128]. Упоминания Гюго и Ламартина, как и Пушкина и Жуковского, отражают читательские пристрастия Давыдова, а не его поэтическую манеру домашнего поэта. Во всяком случае, следование каким-то принципам поэтики этих очень разных поэтов обнаружить в шуточных стихах Давыдова не удается. Он не подражает им, а отождествляет себя с ними в том мире, который сам же и создает. Обращаясь к дочерям, он пишет:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});