Дочь реки (СИ) - Счастная Елена

Гроза села полулежа на застеленное войлоком дно лодки между скамьями: кажется, самые сильные приступы тошноты отступили, да все равно еще было дурно. Рарог на весла сел, не сводя взгляда с дальних изб Порогов. Еще тянуло над землей гарью. И чувствовалась в жизни веси легкая взбудораженность: такое, что намедни было, едва ли раз за весь кологод случается. Долго вспоминать будут.

Река гнала лодку легко, переливаясь в желтых лучах Дажьбожьего ока яркими полосами бликов. Заливались птицы в зарослях ольхи вдоль русла. Пестрела трава белыми пятнами ромашки и голубыми — колокольчика. Гроза, опершись на борт, свесила через него руку, опустив пальцы в прохладную воду, а Рарог смотрел на нее молча, откровенно любуясь. Мерно работали его сильные руки, подгоняя лодку по течению, перекатывались мышцы на груди: изрядно поношенную, но хотя бы чистую и целую рубаху, что подарил ему муж Милонеги, он снял сразу. Больше у него никакой одежи, кроме нее и портов, не осталось. Гроза от травницы тоже приняла одну исподку — на смену той, что насквозь пропахла дымом. Ту пришлось стирать и сушить, развесив на борте.

— Твои знаки снова поменялись? — наконец спросила Гроза, разглядывая его крепкое предплечье и памятуя, как он сам с удивлением оглядывал его вчера, лишь только из огня выбрался.

Рарог покосился на нее, отвлекшись от разглядывания берега. Приподнял одну бровь, и по губам его пробежала легкая улыбка. Как будто он и сам не верил.

— Изменились, — кивнул. — Думал, ожегся, а оказалось, что-то другое случилось. Вот и заметил сразу. Теперь-то мне есть о чем со Слепым говорить. А нам заступа моего рода очень нужна. Думается, Владивой…

— Не хочу о нем говорить, — Гроза отвернулась, упирая взгляд в зеленовато- желтую воду. — Я — твоя жена. Пусть без обрядов. Пусть без одобрения волхвов и людей. Я ребенка твоего ношу — права Милонега, милость Лады не каждому дается. Больше ничто не важно. Он должен наконец понять.

Рарог промолчал, вняв просьбе не упоминать больше князя. Давила Грозу вина перед Владивоем, что до такого она довела. До боли: его и своей. До хвори странной, калечности, которая неведомо на сколько теперь уложила сильного мужа в постель. Да, видно, по-другому не могло случиться. Слишком много накопилось на душе. Слишком много ошибок они все совершили, чтобы после за них не поплатиться.

И быстро проходил путь: еще не поднялось Око к полудню, как показались за некрутым изгибом ручья первые избы знакомой уже веси. В то время, что пришлось в ней прятаться, Гроза хорошо успела ее узнать. Казалось, случилось это много лет назад.

Рарог ловко повернул к берегу, загребая то одним веслом, то другим, выравнивая и точно ведя нос ее к удобному для прикола месту. Шаркнуло дно о песок — и Гроза, поднявшись на ноги, вновь узнала все вокруг: вот она яблоневая роща, уже давным-давно осыпавшая все цветки на землю. Теперь зеленели пучками среди листвы мелкие яблочки.

Рарог первым спрыгнул на берег и подал руку Грозе, которая теперь платок надела, чтобы родичей его вольностью не гневить. Они пошли через зелень заросшего берега к веси, где было спокойно и тихо. Люд, верно, занят работой: сейчас и покос самый, и на полях уже зреет ячмень. Гроза, утопая в возрастающем волнении перед встречей с родичами изгнанного сына, отчаянно держалась за его руку. Перебирала пальцы, пытаясь ухватиться еще крепче.

— Не волнуйся, — попытался успокоить ее Рарог. — Хуже того что со мной здесь уже сделалось, не будет.

Слабое, конечно, утешение, но Гроза все же улыбнулась на него, чуть ослабляя хватку. На единственной широкой улице все же были люди: сновали все по своим делам, лишь иногда приостанавливается, чтобы приветствовать друг друга, если еще не виделись, да хоть парой слов переброситься. Бегали детишки, поднимая пыль и пугая собак во дворах. Шумно оказалось: а ведь думалось, что и звука лишнего не доносится сквозь переплетение ветвей у воды.

Стоило только Рарогу за руку со спутницей появиться на дороге, как тут же на них устремились взгляды всех ближних весечан. А он так и вел ее дальше, кивая то одному, то другому встречному и редко когда получая ответ. Вот тогда-то и начало все смолкать кругом, пока шли до избы родительской. И Грозу сковывала все большая неловкость. Хотелось спрятаться в тени вот этих берез, что тут и там росли вдоль улицы, и больше на глаза никому не показываться. Но наконец показался по правую руку нужный двор — и Гроза едва вперед Рарога туда не забежала. И окунулась тут же в запах уютный и безопасный: травяного питья и горячей каши. Соснового сруба, нагретого пока что щедрым Оком и теплом живущих в нем людей.

На сей раз Веглас оказался дома, хоть и собирался уже уходить. Рарог уверенно спустился по всходу в хоромину, глядя на него прямо, ничуть не смущаясь строгого отцовского взора, что тут же впился в него. Старейшина прищурился, обращая теперь внимание и на Грозу. Услышав шаги, из другой хоромины, где когда-то ночевали беглые девицы, вышла и Ярена. И пахнуло от нее теплом, радостью мгновенной, что согрела даже через две сажени.

— Здрав будь, отец, — уронил Рарог, проходя дальше, шага не сбавляя. — И ты, матушка.

Он поклонился ей почтительно, будто старшей в доме. Больше, видно, и упрямства и обиды на отца.

— Поздорову вам, — не стал отмалчиваться Веглас.

Гроза, подойдя ближе и тоже поприветствовав хозяев, присмотрелась к нему внимательнее — и почудилось, что изменилось в нем что-то за то время, что не виделись. Только не могла она еще понять, что.

— Вы садитесь, — захлопотала Ярена, метнувшись и к печи сразу, на которой, еще, видно, с утренни, стоял горшок. — Как вы тут оказались?

— А мне вот больше любопытно, отчего с тобой, Измир, княжеская меньшица? — старейшина опустился напротив, отгородившись от сына столом. — Мы хоть тут и в глуши живем, а вести все равно слышим. И одно с другим сложить можем.

— Об этом я с тобой говорить после буду, — холодно ответил тот. — Ты пока другое выслушай.

Он положил на стол руку, протягивая ее к отцу, вздернул к локтю рукав, открывая знаки, которые — и впрямь ведь — изменились так, что даже Грозе было видно. Веглас опустил взгляд на его крепкое предплечье, что так и притягивало к себе. Даже сейчас — дотронуться, провести пальцами по мягкой с внутренней стороны, чуть бледной коже. Ярена остановилась за плечом сына и тоже пригляделась к темным росчеркам знаков, в которых, верно, и вполовину ничего не смыслила против мужа.

— И что же ты хочешь? — вдоволь испытав молчанием терпение Рарога, проговорил Веглас.

— Хочу со Слепым поговорить. Пусть он свои знаки посмотрит. И скажет, что дальше делать. Они изменились. Как приняли меня вода и огонь — так, как он говорил.

Веглас на мгновение встретился взглядом с женой. Но та быстро потупилась, расставляя на столе миски, выкладывая на чистую ширинку ложки.

— Слепой умер, — ответил наконец старейшина. — Через седмицу после того, как ты тут появлялся последний раз. Многие с тем его смерть и связали.

— Глупости говорили! — гневно прервала его Ярена.

Муж спорить не стал, кивнул — и от того отпустил сердце невольный страх, что вспыхнул в нем: а вдруг сейчас весечане совсем на Рарога ополчатся?

— Слепой есть всегда в Кременье, — только нахмурился на его слова сын. — Значит…

— Значит, я занял его место. Пока еще вижу глазами, — Веглас усмехнулся. — Но уже хуже.

Рарог поджал губы и во взгляде его, который он попытался от отца спрятать, как будто мелькнуло сожаление. Да разве же он сейчас признается в том, что за родителя волнуется? Нет — пока не потеплеет между ними воздух вновь, перестав льдом потрескивать.

— Так что же? — Рарог кивнул матери, когда та сжала коротко его плечо пальцами.

— Что ты мне скажешь?

— Знаки наносил не я, — развел руками старейшина. — Но и я вижу, что они и правда изменились. Но волю богов, волю Велеса — примет ли он тебя теперь — я смогу сказать только когда обращусь к нему. Но теперь завтра. Как вздойдет Око. Нынче поздно уже. Пока оставайтесь здесь. А там видно будет.