Тревожные сны царской свиты - Олег Попцов

Все реформаторы в прошлом коммунисты, однако в утверждении своей правоты разрушают тот, прошлый государственный диктат. Насилие экономики, культуры, мировоззренческих ценностей общества, но... Правда, они не учли одного "но", диктат партии они отождествили с диктатом государства, чего на самом деле не было.

И это "но" чрезвычайно значимо. В понятии человека, получившего образование, человека деятельного, государство равно понятию общество. В России, стране традиционно общинного мышления, этот фактор чрезвычайно серьезен. И потому проблема служения Отечеству, обществу, государству, а точнее, потребность в этом служении у громадной массы сознательных граждан, остается. Это же не случайно: "Служу царю и Отечеству!", "Служу Советскому Союзу!" Не государству, олицетворенному сворой чиновников, погрязших в мздоимствах, купленных и перепроданных по десять раз олигархами; не высшему должностному лицу, способному совершить стремительную эволюцию от почитания и даже восхищения сограждан, до отталкивающей капризности и барской дури. А именно Отечеству, символизирующему устремления к высокому, бескорыстному и достойному. Сверхспорны отчаянные слова Брехта: "Несчастна та страна, которая нуждается в героях". Брехт, переживший фашизм, вправе был восстать против идолопоклонства. Нам, пережившим сталинизм, трудно не оценить этих слов, и все-таки...

Счастлива та страна, которая способна рождать героев! И беды отечества неизмеримо прибавляются, когда она утрачивает эту одаренность талантливого меньшинства. Мы неминуемо приходим к признанию, что в нашем случае тотальное разрушение государственной монополии в сфере экономики в условиях отсутствия понятных и объединяющих общество национальных идей подталкивало государство уже по инерции освобождаться от своих обязательств перед культурой, образованием, просвещением и даже безопасностью граждан. Происходит вырождение государства, как осмысленного и понятого обществом аппарата регулирования жизненных потребностей этого самого общества.

Мы оказываемся свидетелями и участниками драматической коллизии. Власть не нарабатывает цивилизованного государственного навыка, а в силу неумелости, непонимания своего места в решении возникающих проблем, избирает самый легкий путь - освобождает себя от обязанности их решать. Получается, что жизнь вынуждает все время подстраиваться под неспособность власти. Не зная, как решать ту или иную проблему, власть старается избавиться от нее двумя способами: либо ее продает, либо ее упраздняет. Как говорил великий вождь всех времен и народов: "Нет нации - нет национального вопроса". Не знаем, что делать с телевидением - давайте его продадим. Не знаем, что делать с медициной - давайте и ее продадим. С образованием, культурой, спортом то же самое. И тотчас меняется смысл управления. Умение наладить производство, обучить, построить, внедрить новую технологию вытесняется, отодвигается, становится задачей третьестепенной важности. Ценится совсем другой навык - умение продать, а значит, делегировать ответственность. И с момента продажи ответственность за будущую судьбу товара вместо завода или фабрики берет на себя новый владелец. Но покупатель не так наивен. Он уже включился в этот всеохватный процесс "продаю-покупаю". Он понял - чтобы не развивать, не строить, не тяготиться проблемами и сюрпризами, которые преподнесет товар, - его надо как можно быстрее перепродать.

Государство, точнее, власть, освобождаясь от всех тягот исполнения, хотела бы оставить за собой одну-единственную функцию - регулировать. Это объяснимое желание, но при таком поведении власть становится как бы виртуальным состоянием. В мире собственности правит собственность. Отказываясь от права владения ею, продавая ее, вы лишаетесь навыка да и права не только управления собственностью, но и людьми, этой собственностью владеющими. В этом случае возможен лишь один вариант - это власть, выполняющая волю владельцев собственности, но не имеющая своей. Ибо право на волеизъявление в этом мире тоже дает собственность.

* * *

После путча 91-го года, а точнее, после ухода Горбачева с политической сцены в телевизионном мире создалась двойственная ситуация. И она в значительной мере усложнила положение вокруг РТР. Назначение Егора Яковлева на пост руководителя "Останкино" было в определенной степени компромиссом. Кандидатуру Яковлева предложил Ельцину Михаил Полторанин.

Егор Яковлев был человеком известным, популярным среди либеральной интеллигенции. Более того, на первом союзном съезде народных депутатов он, как и Борис Ельцин, входил в состав Межрегиональной депутатской группы. Естественно, никакого активного членства Яковлев в депутатской группе не проявлял. Это было в его натуре. Своим членством он обозначил политический вектор, чтобы исключить всякие пересуды на этот счет. Неброскими маневрами свое участие в депутатском брожении как бы исчерпал. Полторанин, настаивая на кандидатуре Яковлева, знал о его близости к Горбачеву, и этим своим шагом достаточно значимо подчеркнул хотя и не простое, но в большей степени доброе отношение к переживающему послефоросское потрясение союзному президенту. Не было секретом, что и Горбачев относился к Полторанину с определенной симпатией. Полторанин давал понять Горбачеву: оцените - ставим вашего человека.

Ельцин не очень вдавался в детали. Он доверял Полторанину, ну а симпатии к Горбачеву - это можно вынести за скобки. Дни Горбачева сочтены. А тот факт, что его люди становятся сторонниками Ельцина, а иначе истолковать согласие Егора Яковлева принять предложенный ему пост было нельзя, по-своему укреплял авторитет президента России. Таков был рисунок интриги. Ельцин, познавший моральный климат верхушечной власти, знал, что конец власти это, как правило, конец привязанностей людей, окружающих власть. Но Егор Яковлев жил по иной системе нравственных координат и своего отношения после самоотставки Михаила Горбачева с поста президента СССР к нему не изменил.

Мои собственные сложности имели совсем иной рисунок. После распада Союза Егор Яковлев выдвинул идею межгосударственной телерадиокомпании. Обоснование было очевидным - сохранение единого информационного пространства. Мы обсуждали с ним эту идею. В любом ином случае "Останкино", как телевизионный и радийный мегаполис, теряло центр тяжести. И для нас обоих - как "Останкино", так и ВГТРК - крайне важно было развести поля политического влияния. Я играю внутри России. Егор от ее имени на пространствах ближнего зарубежья. Первый канал имеет наивысшую зрительскую аудиторию на территории бывшего Союза.

В трактовке идеи межгосударственной телерадиокомпании у нас, при всей общности взглядов, было ощутимое расхождение. Я считал более перспективным говорить не о едином информационном пространстве, что как бы лежало на поверхности, а поставить во главу угла сохранение и расширение единого демократического пространства. Это задача более сложная и неизмеримо более нервная, а значит, атакуемая, но и более политически значимая. Я бы даже сказал, более оплотная. Предлагая такое направление идеи, я пропускал Егора вперед и делал это не без чувства ревности и сожаления. У него компания была под рукой, а мне с коллегами нашу собственную предстояло еще построить. Егор сделал вид, что его не впечатляет мой вариант государственной телерадиокомпании, и опять повторил: "единое информационное пространство" и компания межгосударственная. Впрочем, неудобность и коварство Егора, как правило, проявлялись в самочинной переигровке достигнутых договоренностей. Помню, как на одной из встреч президента с руководителями СМИ после ельцинского откровения насчет ВГТРК, как российской компании, Егор неожиданно атаковал это утверждение нервным вопросом: "А как же "Останкино"? Мы разве не российская компания?" Ельцин оказался застигнутым врасплох. Удачного ответа не нашел. И, предложив вместо него хитроватую улыбку, пробурчал: "Ну, конечно, тоже российская". Это было для Яковлева своеобразным сигналом к атаке. Егора не устраивало положение "тоже". И побуждаемый ревнивым окружением останкинцев, он начал осаду верхних этажей власти. Надо сказать, Егору всегда льстило почитание власти. Он любил пробросить как бы невзначай: "Вчера звонил Горбачев" или "Татьяна Дьяченко сказала мне на приеме: я обожаю вашего сына"; назвать Ростроповича Славой, а Лужкова - Юрой. В этом, разумеется, было проявление снобизма, но снобизма куражистого, показывающего как сильные стороны Егора Яковлева, так и его уязвимость.

Я готов признать, что на этом поле Егор мог меня переиграть. У меня был совершенно иной стиль отношений с властью.

В лице Егора Яковлева я обретал сильнейшего конкурента в борьбе за симпатии власти. И, несмотря на этот штрих бытия, мы сохраняли дружеские отношения, часто перезванивались, встречались, всякий раз убеждая друг друга, что нас, конечно же, хотят поссорить, но мы это понимаем и, конечно же, не сыграем на руку нашим врагам и не допустим разлада. Трогательные интеллигентские заблуждения. Дело в том, что по сути своих телевизионных замыслов я был настроен несколько дистанцироваться от власти, так как мое депутатство, непосредственное участие в создании нового стиля отношений между властью и средствами массовой информации, присутствие на высоких открытых и закрытых совещаниях, заседаниях излишне приближали меня к ней и могли породить ложное представление, что я часть этой власти. Необходимо было разрушить этот миф, дабы обеспечить компании и журналистской команде оперативный простор.