Екатерина Великая (Том 2) - А. Сахаров (редактор)

– Разумеется. Никто и не говорит, моё дитя. Я так спросила мосье Густава… А по-моему, срок можно сократить. Взять и обвенчаться теперь же!

– Я вам скажу, ваше высочество. Уезжая, мы не думали, чтобы всё так благополучно и скоро устроилось, – глядя скорее на девушку, словно её желая успокоить, заговорил король. – Дворец мой совсем в запущенном виде, не отделан, чтобы принять мою прелестную, милую королеву, как подобает… Как я хотел!

– Пустое! Совершенные пустяки, мосье Густав! Двор собрать недолго, особенно ради такого события. А дворец? Спросите вашу невесту… Если кто любит кого, тот не обращает внимания на отделку покоев… Не правда ли, малютка? Видите, как радостно она закивала головой… Маленькой, глупенькой… влюблённой головкой… Не упрямьтесь, мой друг. Слушайте, что говорит ваше юное чуткое сердце. Оно порою бывает умнее всех дипломатов и регентов в мире… Не хочу обижать никого! Вы женитесь! Малютка поедет с вами – и дело с концом!..

– Со мной?! Теперь? – вдруг с блеском в глазах, охваченный каким-то новым порывом, переспросил король. И сейчас же снова потемнел. – Это невозможно. Осенью море так опасно.

Мать замолчала, не находя возражений. И среди наступившей в этом уголке тишины робко прозвучали слова княжны:

– С вами мне ничего не страшно.

Король протянул руку, взял холодные пальцы невесты, заглянул в её испуганные и счастливые глаза.

Казалось, сейчас она глядит в самую душу юноши, читает там тайные его мысли. И эта робкая мольба, этот полувздох, полупросьба – было последней попыткой отстоять своё счастье, побороть то неминуемое, злое, грозящее впереди, отчего бледным и сумрачным выглядело лицо юноши.

Мать чувствовала, что происходит что-то неладное. Но её уравновешенная, спокойная, германская натура не могла уловить тонких изгибов этих юных, но уже надломленных чем-то душ.

И, видя только колебания юноши, она снова заговорила:

– Доверьтесь мне, мосье Густав. Я женщина, но – я мать! Хотите, чтобы я поговорила с императрицей? И всё будет улажено. Если есть возражения со стороны вашего дяди, она сумеет устранить их…

– О да, прошу вас, – слишком поспешно, как-то деланно, с показной радостью и оживлением согласился король, – правда, поговорите с императрицей. Она так умна. Как решит, так пусть и будет… И если это случится, я буду очень рад… Я так буду рад! – снова с искренним порывом повторил он. – А вы, Александрина?

– О, сир!..

– Ну, вопрос решён. Я должна вас на минуту оставить, дети. Пора ужинать. Великий князь не переносит, если опаздывают звать к столу. Я сейчас… Идём, Лена.

Младшая княжна поднялась и пошла за матерью.

– Так вы не боитесь ничего со мною, Александрина? Правда?

– Правда, сир…

– А если бы пришлось умереть, утонуть в море…

– Вам утонуть?.. Помилуй Боже!..

– Нет, вам со мною… Нам вместе…

– Вместе?! Ну, что же… Значит, так велел Бог.

– А вы очень верите в Него?

– Да. Меня так учили. Он добрый… Он даёт нам столько радостей…

Девушка поглядела прямо в глаза жениху.

– И столько горя, Александрина!.. Конечно, вы дитя… Вы видите пока только радость! – наставительно произнёс юный скептик. И сейчас же вернулся к своему главному вопросу: – А меня вы очень любите, Александрина?

– О да!

– Значит, мы будем жить мирно, хорошо?.. И вы будете слушать меня, что бы я вам ни сказал?

– О да. Генеральша и мама мне говорили, что жена во всём должна исполнять волю мужа. Так велел Господь…

– А ваше сердце что вам говорит, Александрина?

– Я буду слушать вас, – тихо ответила девушка.

– Что бы я ни сказал?! – взяв руку девушки, спросил настойчиво король.

– Да. Бабушка мне говорила, что вы благородный, добрый… И никогда не потребуете от меня чего-нибудь такого, в чём я должна была бы вам отказать…

– Ах, бабушка это говорила? Она очень умная, ваша бабушка… А… Что ещё она говорила вам? Не можете ли поделиться со мной?..

– Больше о вере… Говорила, что я должна строго держаться нашей греческой веры. Что Бог не любит, если изменяют без причины родную веру… Что наш народ очень ревнив к своей религии… И следит, как мы, как сама императрица относится к вере. И если я переменю веру, в народе будут говорить, что царская семья остыла к религии. Это будет опасно для трона… И много ещё говорила мне…

– Она очень умна, ваша бабушка. Но всё-таки вы даёте мне слово; что будете слушать своего мужа и короля, когда нас повенчают? Да, Александрина?

– Даю! – протягивая свою тонкую руку, ответила княжна. – Да разве может быть иначе? Вот мама. Иногда папа бывает болен, раздражителен. А она только и думает, как бы исполнить всё, что он желает… А я… для вас…

– Верю. Ну, хорошо. В добрый час. Завтра – наше обрученье… А там? Посмотрим, что скажет завтрашний день… Но идёмте. Зовут ужинать… Мама… её высочество кивает нам… Идёмте…

И нежно, бережно, как больную, повёл к столу король свою невесту.

За столом был весел, шутлив, как никогда. Ласково говорил с княжной, не стесняясь ни присутствия Павла, ни всех окружающих.

Радостная, счастливая ушла спать после вечера княжна. Ещё никогда не была она так довольна.

А ночью вдруг ей приснился тяжёлый, страшный сон. Она проснулась вся в слезах, дрожала и плакала, сидя на постели… И никак не могла вспомнить, что ей снилось сейчас. Какой ужас вызвал эту дрожь, эти слёзы?

* * *

Обручение назначено было в семь часов. Но задолго до этого стали съезжаться к Зимнему дворцу.

В тяжёлой запылённой дорожной карете примчался новгородский митрополит, сделавший в течение суток двести вёрст до столицы.

Приехала вся семья Павла с невестой, с ним самим во главе. Министры, послы, ближайшие сановники собирались понемногу к малому подъезду.

Но подъезжала и большая публика, приглашённая на бал, который после обручения был назначен в тронной зале.

Императрицу из Таврического дворца ожидали к самому часу обручения.

Но она тоже приехала раньше, чтобы посмотреть наряд невесты, украсить её бриллиантами, узнать, как принят регентом и королём брачный договор, который к шести часам Морков повёз им обоим для предварительного прочтения.

Вялый на вид, со своей обычно тягучей, медлительной речью Морков обладал особенной гибкостью, утончённым цинизмом, необходимым в некоторых особенно щекотливых и запутанных делах. Выражая готовность жертвовать своим самолюбием, покоем, честью для удобства и блага покровителей, этот интриган сумел втереться к Безбородке, потом предал его спокойно, со своей обычной пассивной и вялой миной и стал гончим псом и креатурой,[210] а часто и вдохновителем всевластного фаворита, последнего любимца Екатерины.

Теперь только такой, как Морков, циничный и изворотливый, мог явиться к королю и его регенту, к послу и членам посольства, которые сидели в торжественном молчании; только он мог начать своим вялым голосом чтение брачного договора, составленного заведомо неправильно. И его, и Зубова, и даже Екатерину успокаивала мысль, что дело зашло слишком далеко. В такую минуту юный король и его хитрый регент не решатся на крайние меры, и будет подписано то, чего не подписал бы Густав в иную минуту.

Громко, по возможности внятно оглашает Морков статьи брачного договора.

Молча, с глубоким вниманием слушают его сидящие вокруг.

Только изредка регент бросает беглый взгляд своих прищуренных, хитрых глаз на племянника, словно повторяя одну и ту же мысль: «Что? Видишь! Говорил я тебе».

Король на это каждый раз чуть-чуть закусывает свои полные губы, желая не выдать охватившего его волнения.

Смолкло небрежно-чёткое, устало-протяжное чтение Моркова.

Шведы сидели молча, вперив в землю глаза, словно там было написано то, что они собираются сказать.

Морков даже поёжился от тяжёлого, продолжительного молчания, наступившего после его чтения, и с лёгким вопросительным звуком поглядел на регента.

Тот, держа сложенные руки на обширном животе, непроницаемый, холодный и необычно серьёзный, только повёл глазами в сторону короля, как бы поясняя, что слово за ним.

Не сразу решился поднять Морков глаза на юношу. Даже ему теперь показалось, что отсюда грозит что-то недоброе, неожиданное, что может разбить все их хитрые планы.

И он угадал.

Король заговорил холодно, властно, хотя и негромко.

– Должен признаться, граф, я удивлён. В этом договоре есть вещи, о которых не было ничего условлено между императрицей и мною при последнем свидании нашем. Поэтому я вынужден задать вопрос, от неё ли вы докладывали мне эту бумагу для подписи.

Юркие, острые глаза Моркова остановились, словно он увидел что-то очень опасное.

Но тем не менее он с поклоном произнёс:

– Конечно, сир.

– В таком случае передайте императрице, что я не могу этого подписать! Именно двух пунктов. Что касается религии княжны, я говорил императрице… Я не намерен стеснять личной свободы и убеждений. Пусть исповедует веру отцов. Но иметь ей в королевском дворце свою часовню с особым причтом – этого нельзя. И кроме того, шведская королева публично должна следовать всем предписаниям религии, господствующей в моей стране, лютеранской! Второй пункт, секретный, относительно союза Франции, тоже неприемлем. Для вас не тайна, что нами раньше подписан именно с Францией дружеский, мирный договор… Я всё сказал. Так прошу передать государыне.