Былой войны разрозненные строки - Ефим Гольбрайх

Но и на боевые дела Сарычев тоже был горазд. Дороги развезло, их гатили бревнами, у водителей это называлось «поперечный асфальт». На этом «асфальте» рессоры полуторок сразу лопались. Шофера замучились. Рядом проходила железная дорога. Непоседливый Сарычев разведал, что у немцев на этой дороге стоит мотовоз, взял с собой пару своих дружков, ночью пробрался в расположение противника. И угнал! Утром немцы хватились, слышно было, как кричали, стали стрелять. Куда там! На этом мотовозе и возили боеприпасы. А комбат отметил находчивость Сарычева в приказе и объявил ему благодарность.

Однажды случилась и совсем невероятная вещь. На Калининском фронте во время бомбежки колонны одна из бомб — крупная, пятисоткилограммовая «тетка» не разорвалась. Когда все успокоилось, солдаты подошли полюбопытствовать — вначале боялись, потом осмелели, вывернули взрыватель. Посыпалась махорка! У ребят глаза на лоб полезли! Стали ковырять дальше: никакой взрывчатки! Вся бомба была набита куревом! Факт абсолютно неправдоподобный, но Борис сам был свидетелем. Непостижимо. Как это возможно? Бомба изготавливается на заводе, это целый ряд операций, в них занято много людей, невозможно что-то сделать в тайне. Никогда и нигде не было слышно ни о чем подобном. Но вот — было. Впрочем, скорей всего это была не махорка — немцы и не знали что это такое, а эрзац-табак, который выдавался подневольным рабочим. Именно они это и сделали, отрывая от своей пайки, больше некому. Спасибо им.

Слух о бомбе, а вернее о дефицитном куреве, быстро распространился, стали приходить из других частей: «Как там насчет закурить?» Командир полка рассказал начальству, приходили смотреть большие командиры. С этой махоркой прогремели на весь фронт.

Невероятных случаев на войне много бывает, но о таком не помнит никто.

Войну Борис закончил в Чехословакии, в селе Иванка. Ночью началась стрельба — решили, что война продолжается. А это была Победа!

Началась война с Японией. Бригада погрузилась в эшелон и через всю страну, зацепив и часть Европы, поехали на Дальний Восток, так знакомый Борису. До Читы ехали месяц, там недолго задержались и на фронт. Шли проливные дожди, дороги развезло. ЗИСы не проходили, тонули в грязи. Боеприпасы и другие грузы перевозили на полуторках, надев на колеса цепи. Рядом с водителем в тесной кабине ехали еще один-два человека. Если полуторка застревала — вдвоем-втроем можно было ее вытащить, а ЗИС вручную не вытащишь, нужен буксир.

В эти дожди Борис сильно простудился, стало болеть сердце, с тяжелым бронхитом его положили в медсанчасть в Чите.

По окончании войны, в сорок шестом году, Борис получилдесятидневный отпуск и приехал в Астрахань. Родители познакомили его с девушкой, которая заканчивала мединститут, с первого взгляда они понравились друг другу и решили пожениться. Надо было торопиться, короткий отпуск подходил к концу! 25 января Аня сдала последний госэкзамен, 2 февраля зарегистрировались. Тогда не нужно было подавать заявление и ждать три месяца. Аня взяла направление в Читу, по месту службы мужа и уже собралась ехать, как пришла телеграмма: «Воздержись, я демобилизуюсь». Вернулся в Астрахань, стал работать завгаром Астраханского аэропорта. Каждый день после работы выпивали — работа такая… Жена заставила перейти в училище механизации, а потом в школу, где Борис преподавал труд — в те годы был такой небесполезный предмет.

А тому счастливому браку шестьдесят пять лет!

Брусованский Борис Львович, 1915 года рождения, награжден орденами Отечественной войны 2 ст., Красной Звезды, памятными и юбилейными медалями. Репатриировался в Израиль в июле 1999 года.

Отказник

До революции Кременчуг был, по существу, еврейским городом. Погромов Лева не помнил. Дед со стороны матери, Аврум Мойше-Бер, был пьяница — явление в еврейской среде довольно редкое. Он брал литровую бутылку водки, раскручивал ее, открывал пасть и, к ужасу очевидцев, вливал содержимое в глотку… На внуке это, впрочем, не отразилось.

Помнил Лева другое. В годы военного коммунизма каждое утро со двора ЧК выезжали подводы крытые брезентом, из-под которого свисали руки, ноги и капала кровь…

Отцу удалось поступить в Харьковский технологический институт в счет еврейской нормы и получить диплом инженера, но специализировался он в области светотехники и еще до войны, когда велись пуско-наладочные работы на московском телецентре, ставил свет в первой студии телевидения. Среди его друзей был Пудовкин — в те годы оператор Эйзенштейновского «Броненосца Потемкин».

Еще в 1921 году отец написал письмо Ленину о необходимости перехода от продразверстки, когда у крестьянина все отбирали, к продналогу, т. е., по существу, к НЭПу После войны отец написал письмо Сталину, которое называлось «Давайте поговорим откровенно». Отца спас его друг профессор Лев Давидович Белкин. «Если вы хотите умереть в своей постели, — сказал он, — ни в коем случае не посылайте». Отец умер в своей постели.

В 1930 году Наркомтяжпром вызвал отца для работы в МЭИ (Московский электротехнический институт). Через год к нему приехал Лева с сестрой. В это время на Украине начался страшный голод. С трудом достали буханку хлеба и банку повидла и всю дорогу этим питались.

Лева устроился работать в отцовскую лабораторию и стал учиться на рабфаке. С началом войны пошел в ополчение. В боях под Можайском был контужен, некоторое время лежалбез сознания, потерял винтовку, с трудом ее нашел. Это случилось в памятный день 16 октября 1941 года. В 1944 году его призвали в армию и направили на курсы радиоспециалистов. Получил звание лейтенанта и был направлен в танкоремонтные мастерские возле метро «Сокол». По окончании войны вернулся в институт, закончил в 1947 году и остался в нем работать.

Первые сомнения Лева стал испытывать еще в 1937–38 годах и появились они чисто арифметическим путем — не может быть такого количества шпионов! Сомнения усилились после ленинградского дела и, в особенности, после «дела врачей». Сестру, работавшую в закрытом НИИ, уволили с работы и она два года не могла нигде устроиться. В 1955 году во время Хрущевской «оттепели» Лев и его товарищ Борис Бакушев организовали кружок, в который входили несколько преподавателей, студентов и учениц старших классов. Читали стихи, запрещенную литературу, вели критические разговоры. Кто стукнул, Лев так и не узнал. В марте пятьдесят шестого его и Бориса взяли прямо из института. Повезли в Лефортовскую тюрьму. Уже не били. Инкриминировали антисоветчину — не получилось, развращение школьниц — тоже не вышло. Тогда пошли другим путем. За Львом числилось все оборудование лаборатории, которое разворовал его предшественник — проходимец и пьяница. Начальство обещало все это списать лишь бы от него избавиться, но дело затянулось. «Недостача» оказалась сто с лишним тысяч рублей (на старые деньги). На процессе судья делал знаки секретарю: когда свидетели говорили в его пользу — не записывать, а когда против — записывать. За «хищение в особо крупных размерах» дали 20 лет, Борису — за соучастие — 10… В камере рассчитанной на 24 человека, содержалось 85! В лагере царил беспредел. Начальство использовало воров для «вышибания» — буквально — плана. Крестьянам, на которых держался план, они оставляли один конверт и одну пачку махорки. Висевший через каждые несколько метров лозунг «Насвободу с чистой совестью» по своему цинизму можно сравнить с гитлеровским «Арбайт махт фрай»…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});