ГУЛАГ. Паутина Большого террора - Энн Эпплбаум

Болгарские и югославские лагеря носили несколько иной характер. Болгарскую полицию, похоже, в первую очередь заботило наказание заключенных, а выполнение плана — лишь во вторую. Одна болгарская актриса, побывавшая в лагере, потом вспоминала, как ее избили чуть ли не до смерти после того, как она упала в обморок от жары: «Меня накрыли старым тряпьем и оставили одну. Назавтра все пошли на работу, а я целый день провела взаперти без пищи, воды и лекарств. Из-за ушибов и всего, что я перенесла накануне, я была слишком слаба, чтобы встать. Били меня жестоко. Я четырнадцать часов пролежала без чувств и выжила только чудом».[1260]

Она, кроме того, видела, как отца и сына забили до смерти на глазах друг у друга просто ради удовлетворения садистских потребностей тех, кто их бил. Другие бывшие заключенные болгарских лагерей пишут о муках жары, холода и голода, о физических издевательствах. Источником особых страданий было местоположение некоторых из этих южных лагерей: один из самых жестоких югославских лагерей находился на острове в Адриатическом море, где было мало воды и главным мучением была жажда.[1261]

В отличие от ГУЛАГа, большинство этих лагерей не просуществовало долго, и многие были закрыты еще до смерти Сталина. Восточногерманские спецлагеря были фактически упразднены в 1950-м — главным образом потому, что они сильно уменьшали популярность правящей Социалистической единой партии Германии. Ради улучшения облика нового режима и предотвращения бегства восточных немцев на Запад, которое тогда еще было возможно, восточногерманская тайная полиция даже проводила с заключенными перед освобождением курс оздоровления и выдавала им новую одежду. Но отпускали не всех: тех, кого считали самыми серьезными политическими противниками новой власти, вывозили, как и поляков, в Советский Союз. Членов похоронных команд спецлагерей, по имеющимся данным, тоже вывезли — иначе они могли выдать местоположение массовых захоронений, которые были найдены и эксгумированы только в 90-е годы.[1262]

Чешские лагеря тоже действовали недолго: после пика 1949 года их начали сворачивать и наконец упразднили вовсе. Венгерский лидер Имре Надь ликвидировал лагеря в своей стране в июле 1953-го — сразу же после смерти Сталина. Болгарские коммунисты, напротив, сохраняли несколько лагерей строгого режима еще в 70-е годы, когда советская массовая лагерная система давно уже была ликвидирована. Ловеч, один из самых жестоких болгарских лагерей, функционировал с 1959 по 1962 год.[1263]

Может показаться неожиданным, что самое долговечное воздействие «международная политика» ГУЛАГа оказала за пределами Европы. В начале 50-х, в пору расцвета китайско-советского сотрудничества, советские «специалисты» помогли китайским товарищам создать несколько лагерей и организовать бригады принудительного труда на угольной шахте близ Фушуня. Система китайских лагерей «ляогай» существует до сих пор, хотя они сильно отличаются от сталинских лагерей, по образцу которых были некогда созданы. По-прежнему это трудовые лагеря, и за лагерным сроком, как в сталинской системе, часто следует ссылка, но китайское лагерное начальство теперь не так сильно озабочено выполнением норм и спускаемых сверху производственных планов. Вместо этого оно сосредоточено на жестком «перевоспитании». Раскаяние заключенного, его ритуальное самоуничижение перед партией, кажется, так же важно для властей, как его труд, если не еще важней.[1264]

В конечном итоге конкретные особенности повседневной жизни лагерей в странах-союзниках и сателлитах СССР (назначение лагерей, длительность их существования, соотношение дисциплины и неразберихи, степень жестокости и либерализма) зависели от страны и культуры. Видоизменять советскую модель, приспосабливая ее к местным нуждам, было сравнительно легко. Впрочем, возможно, я напрасно употребила прошедшее время. Следующая цитата из сборника, опубликованного в 1998 году, описывает не столь давние события в концентрационном лагере в последней коммунистической стране Евразии: «В первый же день (мне было девять лет) я получил норму. Первой моей работой было подниматься на гору, собирать там хворост и большими вязанками носить в школу. Мне было велено сходить десять раз. На то, чтобы подняться, собрать дрова и спуститься, уходило два-три часа. Пока не кончишь, не отпускали. Настала ночь, а я все ходил, кончил за полночь и упал на землю от усталости. Конечно, другие дети, которые были здесь дольше, справлялись быстрее. <…>

Среди других видов работы была промывка в реке золотого песка с помощью сита. Это было куда проще; порой, если тебе везло, ты мог выполнить норму раньше и поиграть немного, не говоря учителю, что уже выполнил норму…».[1265]

Писатель Кан Чхоль Хван бежал из Северной Кореи в 1992 году. До этого он со всей своей семьей провел десять лет в концлагере Йодок. Согласно оценке одной сеульской правозащитной группы, в подобных лагерях и сегодня содержится около 200 000 граждан Северной Кореи за такие «преступления», как чтение иностранных газет, слушание иностранных радиостанций, разговоры с иностранцами или «оскорбление властей» (то есть критические высказывания в адрес руководства страны). В этих лагерях погибло, как считают, около 400 000 человек.

Не все северокорейские лагеря находятся в Северной Корее. Как писала в 2001 году газета «Москоу тайме», правительство Северной Кореи выплачивает России долги тем, что посылает бригады своих граждан работать в хорошо охраняемые шахтерские и лесозаготовительные лагеря в отдаленных частях Сибири. Эти лагеря — «государство в государстве»: у каждого своя внутренняя система распределения продовольствия, своя лагерная тюрьма, своя охрана. Количество занятых рабочих оценивается в 6000. Платят им или нет, неизвестно, но, безусловно, уехать они не могут.[1266]

Словом, идея концлагеря оказалась достаточно общей, чтобы годиться на экспорт, и достаточно долговечной, чтобы дожить до нынешнего дня.

Глава 22

Зенит лагерно-производственного комплекса

Мы в семнадцать — учились любить,В двадцать лет — умирать научились,Знать, что если позволено жить, —То еще ничего не случилось.В двадцать пять — научились менятьЖизнь на воблу, дрова и картофель <… >

Что ж осталось узнать к сорока? —Мы так много страниц пропускали.Разве только, что жизнь коротка. —Так ведь это и в двадцать мы знали.

Михаил Фроловский. Наше поколение[1267]

…А между тем на нашу страну, на всю Восточную Европу, а в первую очередь на наши каторжные места, надвигался сорок девятый год — родной брат тридцать седьмого.

Евгения Гинзбург. Крутой маршрут

Конец войны принес военные парады, долгожданные встречи, слезы радости — и массовую убежденность в том, что жизнь должна стать и обязательно станет легче. Миллионы мужчин и женщин перенесли ради победы в войне страшные лишения. Теперь они надеялись на облегчение. В сельской местности шла молва об отмене колхозов. В городах люди открыто жаловались на высокие цены на продовольствие и карточную систему. Кроме того, война показала миллионам советских людей, как военнослужащим, так и гражданским лицам, угнанным немцами на принудительные работы, относительно благополучную западную жизнь, и теперь советским властям было труднее лгать, что рабочему на Западе живется куда хуже, чем в СССР.[1268]

Даже многие руководители страны теперь чувствовали, что настало время переориентировать производство с вооружений на потребительские товары, в которых люди отчаянно нуждались. В частном телефонном разговоре, записанном и сохраненном для потомства советскими «органами», один советский генерал говорил другому, что все вокруг открыто выражают недовольство жизнью, что люди ведут об этом речь в поездах и других общественных местах.[1269] Сталин наверняка знает об этом, рассуждал генерал, и скоро примет необходимые меры.

Весна 1945 года была временем больших надежд и для заключенных. В январе объявили очередную амнистию для беременных женщин и женщин, имеющих при себе детей дошкольного возраста. Ограничения военного времени были несколько смягчены, и заключенным вновь разрешили получать вещевые и продовольственные посылки. Большая часть перемен была продиктована отнюдь не состраданием. Амнистия для женщин, не касавшаяся, само собой, осужденных за «контрреволюционные преступления», была прежде всего обусловлена катастрофическим ростом числа сирот и беспризорных детей, из-за которого по всей стране распространилось хулиганство и детская преступность. Власти неохотно признали, что матери могут помочь решить эту проблему. Снятие ограничений на посылки тоже не было актом добросердечия: это была попытка уменьшить последствия голода первых послевоенных лет. ГУЛАГ не мог кормить заключенных своими силами и решил привлечь на помощь их семьи. Директива из центра строго указывала начальникам лагерей, что «вещевые и продовольственные посылки и передачи являются серьезнейшим дополнительным источником в деле обеспечения заключенных вещевым имуществом и питанием».[1270] Для многих эти изменения были источником надежды, предвестьем новой, более человечной эпохи.