Широкий Дол - Филиппа Грегори

– Пойми, Гарри, и постарайся раз и навсегда это усвоить: я никогда не покину Широкий Дол и никогда в жизни с тобой не расстанусь. Мы всегда будем вместе. Пока ты будешь сквайром Широкого Дола, я буду рядом с тобой – до тех пор, пока мы оба ходим по этой земле. Похоже, ты уже успел позабыть об этой моей клятве, а потому я намерена тебя наказать, и теперь ты уже никогда этого не забудешь. Ты вечно будешь стремиться вновь и вновь испытать то, что испытаешь сегодня; ты будешь страстно мечтать об этом и не сможешь ни прогнать эти мечты, ни уничтожить свое пагубное стремление.

Гарри вдохнул, и мне показалось, что он хочет что-то сказать – то ли попросить не наказывать его столь жестоко, то ли, наоборот, молить меня поскорее приступить к наказанию. Я не понимала, чего он на самом деле хочет, да и не хотела понимать. И, взмахнув рукой, щелкнула кнутом.

Управляться с кнутом учил меня на конюшенном дворе отец; мне тогда было всего десять лет. При определенном умении с помощью кнута можно сорвать ягоду земляники, ничуть ее не попортив, а можно одним ударом рассечь бычью шкуру. Я довольно сильно стеганула Гарри кнутом по нежной коже под мышками и на боках, и его дрожащее тело тут же покрылось потом; потом я принялась, дразня, ласкать его, слегка касаясь кнутом горла, груди и того, что свисало у него между широко расставленными ногами.

– Ступай к верстаку, – сказала я, но, стоило мне освободить его запястья, он бесформенной грудой рухнул к моим ногам. Я, не колеблясь, совершенно равнодушно пнула его под ребра носком сапога и повторила: – Ступай к верстаку и ложись.

Он упал на верстак ничком – наверное, именно так он падал в школе на узкую жесткую кровать – и прижался щекой к гладким, отполированным временем доскам. Я привязала его к ножкам верстака – за оба запястья и обе щиколотки – и слегка прошлась кнутом по его спине, ягодицам и бедрам, так, чтобы каждое прикосновение сперва воспринималось как легчайший укус, но если это повторять, то вскоре становилось больно, а на коже вздувались розовые, жгучие рубцы.

Затем я снова отвязала Гарри, и он бессильно соскользнул на пол и, лежа в самой жалкой позе, потянулся рукой к подолу моей юбки, словно о чем-то безмолвно умоляя меня.

Распустив завязки на талии, я сбросила с себя юбку и швырнула ее Гарри. Пальцы его конвульсивно стиснули мягкий бархат, и он с глухим рыданием зарылся в него лицом. Но я разделась не полностью: на мне еще оставался короткий узкий жакет и мягкие кожаные сапожки для верховой езды.

– На спину! – безжалостно приказала я.

К этому времени Гарри уже совершенно утратил рассудок и лежал, точно выброшенный на берег кит, не в силах вырваться из ловушки собственной патологической страсти, лишенный родной стихии, совершенно здесь неуместный, беспомощный, задыхающийся, и символ его мужского достоинства непристойно торчал вверх. Я ринулась на него, точно орел-стервятник на добычу. И он тут же пронзительно и хрипло закричал, корчась от неописуемого наслаждения. Его спина выгибалась дугой, содранная плетью кожа на плечах терлась о жесткие доски пола и о мягкие овечьи шкуры. Я же оставалась холодной и сосредоточенной, но все же где-то в глубине тела испытывала не очень яркое, но все же приятное чувство удовлетворения. Я могла делать с Гарри все, что хочу, и в итоге все его тело содрогалась от запредельного, экстатического возбуждения. Его судорожные рывки становились все более исступленными, лицо было залито слезами, затем веки сомкнулись, рот приоткрылся, и он громко застонал в последнем приступе высшего восторга и освобождения. В ту же секунду я резко отпрянула от него и шлепнула ладонью по его все еще напряженному члену, словно заставляя плохо воспитанную собаку лечь. Гарри прямо-таки взвизгнул от боли – я заметила, что один из перстней нечаянно поранил нежную, туго натянутую кожицу, – и сперма, смешанная с кровью, отвратительным фонтаном брызнула на его покрытый следами кнута живот. Он три раза судорожно всхлипнул и затих, а я смотрела на его распростертое, окровавленное, как у изнасилованной девственницы, тело, и в моем ледяном взгляде доброты было не больше, чем у мраморной статуи.

На следующий день я чувствовала себя настолько усталой и измученной, что едва смогла встать с постели. Чудовищное напряжение, эмоциональное, сексуальное и физическое, вызванное необходимостью не просто полностью подчинить себе Гарри, но и жестоко истязать его, совершенно лишило меня сил. Я попросила принести завтрак мне в спальню и ела прямо в постели, да и потом все утро просидела у себя в кабинете за письменным столом, вроде бы занимаясь счетами. Но сделала я в тот день крайне мало и, честно говоря, в основном смотрела невидящими глазами в окно, но видела не чудесный розовый сад, залитый солнцем, а жутковатые картины вчерашней агонии Гарри, вызванной одновременно и болью, и связанным с ней экстатическим наслаждением.

Где-то после полудня ко мне вошла наша горничная с серебряным подносом в руках. На подносе стоял кофейник с тем крепким черным кофе, который мы с Селией привезли из Франции, и две чашки. Следом за горничной в комнату вошел Гарри. Должна признаться, он застал меня врасплох. Мне и в голову прийти не могло, что после вчерашнего у него хватит сил и мужества предъявлять какие-то претензии. Двигался он, правда, довольно скованно, но все же не настолько, чтобы каждый мог это заметить, если, конечно, не впиваться в него взглядом, как ястреб-перепелятник в свою жертву.

Горничная разлила кофе, поставила одну чашку на письменный стол рядом со мной и вышла. Оставшись с Гарри наедине, я продолжала молчать. Усталость, терзавшая меня с утра, куда-то вдруг исчезла; я была насторожена, как браконьер, который, умирая от страха, охотится в чужом лесу.

Наконец Гарри, со звоном поставив свою чашку на блюдце, сказал одно лишь слово: «Беатрис!», и в его тихом голосе слышалась и предельная усталость, и одержимость.

И в сердце моем словно разом зажгли все свечи. Он снова был моим. Снова полностью принадлежал мне. Я завоевала его и больше могла не бояться потерять свое место в Широком Доле. Я не просто совратила нашего сквайра, я вытащила наружу всю извращенность его желаний, накрепко опутав его своими сетями.

– Ты сейчас обращаешься со мной так, словно ненавидишь меня, но ведь это не так, правда, Беатрис? Ты же не можешь меня ненавидеть? – Его голос звучал как нытье уличного попрошайки, и я догадалась: именно эти интонации помогли умнице Ральфу распознать сущность моего брата. Эти интонации Гарри научился применять еще в школе, когда его кумир Стейвли обучал свое маленькое войско приносить ему в зубах убитую дичь, делать за него всю тяжелую работу, драться за него и умолять его. Да, это Стейвли научил моего брата говорить таким голосом, научил молить о боли, о побоях, а затем – о жалком вознаграждении. Если бы я знала этого Стейвли, если бы рядом со мной был Ральф, который мог бы что-то мне посоветовать, я бы скорей поняла, как мне следует поступить – простить Гарри или наказать еще сильней. Я ждала хоть какой-нибудь подсказки, и она незамедлительно последовала.