Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

мировоззрение, выстроено исходя из определенной иерархии ценностей, которые и заставляют его вести себя определенным образом.

Как историко-этнографические зарисовки Геродота, так и первые попытки выявить психологические законы Фукидидом и Тацитом, безусловно, являются материалом КИ-психологии.

Следующий шаг в развитии исторического метода можно назвать периодом христианской историографии. Начинается он примерно в IV–V веках нашей эры, когда понимание того, что такое история, изменилось под воздействием ставшего правящим христианского мировоззрения.

О том, как происходила эта смена мировоззрения, лучше всего рассказывает блаженный Августин Аврелий (354–430) в своей «Исповеди».

Именно ему удалось в своих трудах, которых, кстати, набралось на сорок томов, дать настолько привлекательный образ христианского самосовершенствования и самопостижения, постижения бога через самого себя, что мысль западной Европы жила этим почти тысячелетие. В восточной церкви сходную роль суждено было сыграть другому христианскому «йогу» – Иоанну Лествичнику, оставившему после себя труд, не менее знаменитый, чем «Исповедь» Августина – «Лествицу». Точное время его жизни неизвестно, но жил он в седьмом веке.

Годы жизни Августина и Лествичника почти точно покрывают собой первый период христианской историографии, который называется Патристикой (III–VIII века).

Патристика – это труды «святых» патеров – отцов. Особенно много их пришлось на начало этого периода: Климент Александрийский, Ориген, Великий Василий Кесарийский, Григорий Нисский, Григорий Богослов (Назианзин), Иоанн Златоуст. Однако большинство из них были такими же святыми, как креститель Руси «святой» князь Владимир, основная заслуга которого была политической. Так и творения большинства отцов церкви были своего рода христианской политической публицистикой, очень предвзятой и готовой на любые искажения ради победы. Ни о какой науке, истории или психологии по отношению к их трудам говорить не приходится. При этом надо отметить, что именно благодаря им христианство увлекло такое количество людей и захватило власть над всей Европой.

Если мы опять попытаемся увидеть это единым образом, то станет ясно, что патристика не создавала принципиально своего образа мысли, отличного от основных токов человеческого сознания. Она просто ставила себя над высшими ценностями, имеющимися в обычном мышлении, освящая его именем бога, и уничтожала идеологов других школ. В итоге все превратилось лишь в борьбу за власть, но говорить о смене мышления с приходом христианства с психологической точки зрения нельзя. Следовательно, если во времена патристики и были живы внутри той самой толщи сознания искорки свободной мысли, то не здесь. Мышление народов с приходом христианства не изменилось. Оно, конечно, приспособилось, вобрав в себя то, без чего было не выжить. Но и не более того, как показывает русская этнография даже в конце прошлого – начале этого века.

Это мое утверждение уже вызвало определенное сопротивление. К примеру, научный рецензент этой книги написал: «С приходом христианства происходит кардинальная смена мышления европейцев. И это принципиально!!! С этим пунктом в книге я категорически не согласен». Я с уважением отношусь к его мнению, но, просмотрев написанное еще раз, вынужден был оставить все, как есть. Влияние христианства на народное бытовое мышление очень сильно переоценивается исследователями не историками. Очевидно, это связано со способностью христианской идеи захватывать умы мыслителей и всецело подчинять их себе. История однозначно показывает, что, по крайней мере для России, в первые века своего существования христианство – преимущественно религия правящих. В этом смысле оно до двадцатого века остается сообществом – опорой власти. При этом, конечно, доля христианской части мышления возрастает от столетия к столетию. Впрочем, обоснованно этот спор может быть окончен, только если будет дано хорошее описание бытового мышления как психологического явления.

В общем сложившийся за тысячелетия образ мышления европейских народов остался прежним. Но это значит, что прежним должно было сохраниться и количество тех самых независимых искорок свободного мышления, которые искали иных путей. Однако ни о какой науке в этот период не слышно, и вообще считается, что это начало темного времени, мрака и мракобесия.

На самом деле, наследие прежних веков еще живо в этот период.

Платоническая философия до конца патристического периода развивается в рамках христианской теологии неоплатониками: Аммонием, Плотином, Порфирием и Проклом.

Аристотелевская логика доживает благодаря Порфирию и Боэцию до VI века, а потом подхватывается схоластикой.

Что касается историков, то никаких особых имен назвать нельзя, поскольку историческая мысль как бы растворена в самом христианском мировоззрении и обнаружить ее можно как раз в той части обычного мышления, которое оказалось измененным в ходе приспособления к христианству. Христианство, из каких бы соображений это ни делалось, отменило в своей проповеди существовавшие ранее деления людей и заявило, что все люди равны перед богом. Неважно, как при этом на самом деле жила церковь и ее иерархи и насколько они сами признали это равенство на деле. Задачи идеологической борьбы требовали теперь говорить от лица единого человечества и с позиций новых ценностей. Именно эти задачи и родили главное, на мой взгляд, изменение в историческом мышлении этого времени. Воспользуюсь словами Коллингвуда, который его прекрасно выразил:

«Для христианина все люди равны в глазах бога, для него нет избранного народа, привилегированной расы, людского сообщества, судьбы которого более важны, чем судьбы другого. Все люди и все народы вовлечены в осуществление божественных предначертаний, поэтому исторический процесс происходит везде и всегда его характер один и тот же. Любая часть его – это часть одного и того же целого. Христианин не может удовлетвориться римской историей, древнееврейской историей или любой иной историей отдельного народа: ему нужна история мира в целом, всеобщая история, темой которой должно быть осуществление божественных предначертаний для человека» (Коллингвуд, с.49).

Психологическая же мысль, начиная с IV века, уходит в самопознание через иночество или монашество. Она признает, что человек – это игрушка желаний. Именно желания, страсти и способы управления ими становятся своего рода полем битвы христианской мысли на протяжении всей ее истории. Можно сказать, что в этом смысле она оказалась преемником языческих идей околосредиземноморья, которые, в свою очередь, подпитывались идеями йоги, а значит, ведизма. Именно поэтому я и начал рассказ о патристике с Августина и Лествичника. Августин показывает иной путь внутри общины, Лествичник – в пустыне. Но они близки страстностью горения. Можно сказать, что монастыри воплощали мечту Августина «О граде божием».

«Христианский монастырь не имеет, конечно, ничего общего с замыслом языческого монастыря, который лелеял и о котором мечтал Платон. Христианский монах никак не может стремиться к земной славе и могуществу. Напротив, все его помыслы и дела направлены на то, чтобы побороть земные соблазны и искушения. На этом пути он преодолевал различные преграды, не только материального, но прежде всего психологического порядка.