Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

О вступлении немцев в город думали многие. «Еду по полупустому, многими уже покинутому по разным обстоятельствам городу, — рассказывал Лев Колесов. — Вижу афишу нашего спектакля. Она была последней печатной театральной афишей военного времени. Приглядываюсь: место, где значится «Гитлер — Колесов», вырезано. И знаете, ёкнуло внутри: кем вырезано? Другом, чтобы спасти, когда, не дай бог, Гитлер… Или — врагом, дабы свести со мной счеты в нужную минуту?» То есть Евгения Львовича поджидала двойная опасность… А если принять во внимание голод, то и — тройная…

— Мы оравнодушели ко всему, кроме голода. Да, к голоду привыкнуть невозможно. Я каждый день ходил в Дом писателя, где выдавали мне судок мутной воды и немного каши. И в булочной получали мы 125 грамм хлеба. И несколько монпансье. И всё. И в положенное время, когда подходила очередь, дежурил я на посту наблюдения… В те дни ты понимал одно: город умирает с голоду. И неизвестно — что тебе делать, где твое рабочее место… То из одной квартиры, то из другой выносили зашитого в простыню мертвого, везли на кладбище на санках. Шел ноябрь сорок первого, когда город ещё держался. По слухам, умирало двадцать тысяч в день. Но мертвых ещё не бросали где придется. Но уже установилось во всем существе города нечто такое, что понять мог только переживший. В эти дни позвонили мне по телефону, что мама в Свердловске заболела дизентерией. Потом тромб в ноге. И ногу ампутировали. А вскоре узнал я, что она умерла, и никак не мог в это поверить. Никак! Когда-то, лет в семь, я твердо решил, что покончу с собой, когда мама умрет. И вот почти через сорок лет сестра Валиной жены сообщила о маминой смерти. Но жизни вокруг не было. Одурманивала путаница сошедшего с ума быта. И я ничего не понял, попросту не поверил в смерть мамы. Я считал, что она в безопасности. И она так считала. Незадолго до известия о её болезни получил я письмо от неё, неожиданное в наших обычаях ласковое, как будто подводящее итоги всей жизни. Маме казалось, что она бросила меня одного в Ленинграде, и чудилось ей, что она виновата передо мной. И вот она умерла далеко за линией затемнения и голода, и боев, и я не никак не мог в это поверить.

Театры перестали работать. Пребывание театров в городе становилось бессмысленным. И Акимов, с которым я встречался все чаще, поднял разговор о том, что надо эвакуироваться. И чтобы я присоединился к театру. И мне хотелось уехать. Очень хотелось. Я не боялся смерти, потому что не верил, что могу умереть. Но меня мучила бессмысленность положения… Что тут, в блокаде, я мог делать? Терпеть?.. И голод, безнадежный голод!..

Еще раньше началась сложная политика в деле эвакуации. С одной стороны — нельзя поднимать панику. С другой стороны — надо разгружать город. Впрочем, к этому времени город разгрузить было трудно — эвакуировали только на транспортных самолетах. Руководство составляло списки. По своим соображениям нарочито таинственно. А вместе с тем и на желающих выехать, и на не высказывающих никакого желания смотрело руководство одинаково подозрительно. Это хорошо сформулировала одна балерина: «Уезжаешь — бежишь, остаешься — ждешь». (То есть ждешь немцев).

Однако, первого декабря Евгения Львовича вызвали в Управление по делам искусств и сказали, что числа шестого он вместе с театром Комедии эвакуируется из Ленинграда. 5 декабря сказали, что выезд переносится на седьмое, потом — на девятое. В конце концов, оказалось, что Шварцы едут не с театром Комедии, а с какой-то «профессорской группой».

Вывозили на самолетах, поэтому можно было взять с собой только по десять килограмм на человека. Уложили чемодан с рукописями и самым необходимым. Еле дотащили до весов. Оказалось 18 кг. Евгений Львович подумал, что весы врут. Но когда перед погрузкой в самолет стали взвешивать чемодан, действительно оказалось, что в нем 18 кг. На себя Евгений Львович надел два костюма, демисезонное и зимнее пальто, чтобы они не входили «в вес». И все равно шуба продолжала «болтаться на нем, как на вешалке». Екатерина Ивановна тоже надела две теплые кофты, три юбки, два пальто. Новую маленькую пишущую машинке «Корона» она взяла в руки, как сумочку, — по той же причине.

В таком виде на рассвете 10 декабря они вышли из дому. На автобусе их привезли в Ржевку, где находился аэродром. Но в этот день самолеты за ними не прилетели. Только на следующий, часов около двух на американских «дугласах» они вылетели из кольца блокады.

В Хвойной почти два дня вообще ничего не евших людей повели обедать. После тарелки густого горохового супа Евгений Львович и Екатерина Ивановна почувствовали, что съесть они больше уже ничего не смогут. А тут подошли к ним раздатчицы и дали ещё полтора килограмма хлеба — не блокадного, настоящего, легкого и пахучего.

Вечером подали состав теплушек. Хвойную решили разгрузить от беженцев и грузили всех без разбора. В их теплушку набилось человек пятьдесят, не считая грудных детей. Постоянно возникали стычки между каждым и всеми. Законом выживания получили два приоритета: «волка ноги кормят» и «война всех против всех». Жуткую эту дорогу Евгений Львович подробнейшим образом описал уже в 1957 году. Читать это невыносимо тяжело. Пропустим её.

(Мы тоже эвакуировались с какой-то организацией в теплушках. Правда, это было 26 августа, а не в декабре, когда у Екатерины Ивановны ночью волосы примерзли к стенке вагона. Ехали мы — мама, я, четырехмесячный брат, бабушка и дедушка. Мне было шесть лет, и я мог не замечать каких-то трудностей. Но то, о чем вспоминает Евгений Львович, той волчьей, вагонной жизни, у нас не было. Это точно).

13-го они были в Рыбинске, 15-го — в Ярославле. Здесь они отошли душой.

— Директор гостиницы только руками развел. Все номера были заняты командованием проходящих через город подразделений. Единственное, что он разрешил, положить в коридоре вещи и подождать нашим женщинам, пока мы найдем где-нибудь пристанище. А тут пришли с репетиции актеры театра и, не спросив, кто мы и что мы, зная только, что ленинградцы, взяли нас к себе. И, позавтракав, отправились опять в театр продолжать репетицию, оставив нас, чужих людей, у себя в номере. Всю жизнь буду благодарен артисту Комиссарову и его жене. И, придя домой между репетицией и спектаклем, они все старались, чтобы нам было удобнее, старались накормить нас…

Николай В. Комиссаров был известным артистом, народным артистом РСФСР. В 1925—27 гг. он играл в ленинградском Театре комедии, потом два десятка лет — в периферийных, а после войны вступил в труппу Малого театра, много снимался в кино: в «Таинственном острове» (капитан Немо), в «Лермонтове» (Бенкердорф), в «Сталинградской битве» (Кейтель), в «Секретной миссии» (сенатор), в «Пржевальском» (Семенов-Тянь-Шанский), в «Убийстве на улице Данте» (Ипполит, отец Катрин Лантье) и других.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});