Евгений Шварц. Хроника жизни - Евгений Биневич

— Ах, Шура, тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!

Потрогав черную кобуру моего нагана, заглянув и в сумку моего противогаза, где были папиросы, письма, корочка хлеба — все, кроме самих средств химической защиты, — добавил:

— Жаль, что ты не герой, но зато ты — солдат. Я бы хотел в эти времена, чтобы мной кто-нибудь командовал, не одна Катерина Ивановна.

…Шварцев можно было видеть на чердаке каждый вечер: в сентябре немцы бомбили Ленинград педантично, не манкируя. Не уехали Шварцы и в октябре, и в ноябре. Ему, больному, особенно тяжко было нести блокадный крест… Я разучился в блокаде чему-либо поражаться и все-таки, увидев его снова в начале декабря 1941 года, отступил. Доброе лицо приобрело землисто-желтоватый оттенок, казалось, кости просвечивали под тонкой кожей, да они и на самом деле просвечивали. И лицо словно бы стало вдвое меньше. В шубу, которая болталась на нем, как на вешалке — до войны он был тучен, — свободно можно утолкать ещё трех человек».

Вокруг отвратительно свистели снаряды, рвались бомбы, летели выбитые стекла, рушились дома, а в нем, как в истинном сказочнике рождалась совсем другая сказка — «Сказка о бомбе». О бомбе — созидательнице.

Видя разрушения, творимые врагом, Шварц мечтал о бомбе, которая будет строить. Это даже не сказка, скорее единственное фантастическое произведение писателя. Она ещё короче уже процитированной о чудовищах.

«Не то во сне, не то наяву — только перенесся я вдруг в будущее на две тысячи лет вперед. И очутился я на площади в незнакомом невеселом городе. Худой человек в потрепанной одежде подошел ко мне и сказал:

— Здравствуйте. Удачный день выбрали вы для того, чтобы посетить нас. Ведь как раз сегодня закончилось великое строительство, на которое мы, трудящиеся всего мира, положили столько сил. Идемте!

И вот мы зашагали по улицам. Спутник мой с гордостью повторял все время:

— Смотрите! Смотрите!

И я покорно смотрел на облупившиеся стены домов, на немощенные мостовые, на заморенных бедных детей.

— Как видите, — сказал мой спутник, — мы не думали о себе, мы все отдали ему, великому строительству.

— А что вы строили? — спросил я.

И ужаснулся, услышав ответ:

— Танки, самолеты, пулеметы, пушки — сейчас вы увидите, как великолепны они в действии.

И мы увидели унылый пустырь, огороженный колючей проволокой. Огромная толпа молча стояла у изгороди.

— Слышите?

И я услышал: моторы гудят. И высоко, высоко в небе появились бомбардировщики страшных размеров, похожие на китов. Головной самолет развернулся с воем и сбросил бомбу. Вот он, знакомый отвратительный свист. Удар. Заколебалась земля. Черный дым облаком взвился над пустырем. Но вот ветер развеял черное облако…

— Батюшки мои, да что же это такое! — завопил я.

Дом. На месте взрыва вырос дом! И какой — глаз не оторвешь: чистый, беленький, стройный, украшенный флагами.

— Вамм! — новый взрыв, и на свет появился новый дом, ещё веселее первого. Взрыв за взрывом, дом за домом, и вот уже нарядная улица протянулась через пустырь.

И мой спутник подтвердил, сияя:

— Ага!

Мы подошли к дому номер один. Он был ещё тепленький, парной, но совсем, совсем готовый. Даже медные дощечки с фамилиями жильцов сияли на дверях. И все сияло в новом доме — стекла в окнах, стены, лестницы.

— Встанем под ворота — танки идут.

И танки пронеслись мимо нас. Танкетки у самых домов, а танки посередине улицы. И там, где прошли танкетки, легла панель, а где танки — мостовая.

— Зачем оставлены эти полосы черной земли между мостовой и панелью?

— Сейчас увидите.

Бомбардировщики вернулись. Спикировали. В полосы черной земли полетели пули и снаряды. И там, где ложились пули, ковром вырастала трава, а из воронок, вырытых снарядами, взвивались и замирали, дрожа, высокие тополя.

Тут едва не случилась беда. Нетерпеливый, лысенький старичок перепрыгнул через колючую изгородь и рысцой помчался к дому номер пять, к новой своей квартире. И пуля угодила ему прямо в темя. Старичок пошатнулся. В толпе кто-то жалобно воскликнул: «Дедушка!».

Но к всеобщему восторгу старичок остался цел и невредим. Только лысина его поросла густою свежей травой.

Загремели трубы. Исчезла колючая изгородь. Толпа двинулась по улицам. С крыш домов полетели в нас ручные гранаты. Гранаты эти на самом деле были совершенно ручными. Осколки их прыгали вокруг, слегка касаясь нас, как бы ласкаясь. Нет, они никого и ничего не рвали на части. Они кроили, шили, зашивали. Не успели мы оглянуться, как ручные гранаты одели нас с ног до головы в прекрасные праздничные одежды.

— Вон, вон она! — сказал мой спутник. — Смотрите! Вон летит та самая пуля, которая найдет виновного.

Маленькая светящаяся проворная пулька появилась над нашими головами. Осторожно, внимательно искала она виноватого. И нашла-таки его, зажужжала и завертелась пуля перед самым его лбом, что виноватый тут же признал свои ошибки и исправился».

Последний абзац, вероятно, требует некоторого объяснения. «Всякое проявление душевной грубости, черствости, жестокости Шварц встречал с отвращением, — вспоминал М. Слонимский, — словно видел сыпнотифозную вошь или змею. Это было в нем прелестно и, главное, воздействовало на согрешившего, если тот был человеком, а не закоренелым тупицей или самолюбивым бревном». Человек с любым пороком был для Евгения Львовича виноватым. А Гитлер и его клика — виноватыми в «мировом масштабе». Но на них он мог «воздействовать» лишь высмеивая их перед всем миром.

Однако не поручусь, что «Сказка о бомбе» рождалась на крыше дома в одну из блокадных ночей (она никак не датирована, о ней нет ни слова в дневниках-мемуарах автора). Возможно, она родилась, когда Шварцы вернулись в разрушенный город, как мечта о воплощении мира и покоя.

А. Г. Макогоненко, сблизившийся со Шварцем в эти суровые месяцы, рассказывал о стойкости, о «спокойно-обстоятельности» его поведения в блокадном городе: «Когда все были заняты своими делами — кто уезжал, кто устраивался в газеты: фронтовые или при Политуправлении фронта, он не суетился, не собирался в эвакуацию. А ведь наверняка его радиосказки знали немцы, и если бы они вошли в Ленинград… «А интересно, кто со мною будет сидеть в камере», — сказал он как-то. Женичка необыкновенно спокойно, достойно, по-человечески воспринимал войну. Некоторым казалось это ерничеством. А как было отрадно в той обстановке попасть на такого верного человека. Шварц не суетился, приходил неторопясь, садился. Он — писатель, его дело нужное. Ему было приятно, что его труд необходим, что его вещи сразу шли в эфир. Он много помогал нам, придумывал темы. Этот сказочник был человеком очень мужественным. Он брезговал приспособленцами. Все хвастал — а брюха нет, диета не нужна…».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});